Замок оказался не совсем таким, каким его представляла: он превзошел все мои ожидания. Бывают случаи в жизни, когда реальность оказывается более захватывающей, более волнующей, чем картина, нарисованная в воображении — но эти случаи редки, и когда они происходят, их нельзя упускать.
Так что уж лучше отвлечься от этих горьких дум и наслаждаться этими волшебными мгновениями, потому что они вполне могли оказаться моей последней радостью на много лет вперед.
Поэтому я полностью отдалась созерцанию великолепного образца архитектуры пятнадцатого века и раскинувшихся посреди этого края виноградников. Своим натренированным глазом я могла определить время его постройки с точностью до одного — двух десятилетий. В шестнадцатом и семнадцатом веках замок усиленно достраивался, но эти постройки не размывали симметрии, скорее, придавали ей определенное своеобразие. Круглые башни возвышались по бокам основного здания. Главная лестница должна быть — я это знала — в многоугольной башне. Я была прекрасно осведомлена обо всем, что касалось старинных построек, и, хотя в прошлом я часто обижалась на отношение отца ко мне, я была ему благодарна за все, чему он меня научил. Вид снаружи был чисто средневековый, и массивные опоры и башни придавали зданию вид защитного сооружения. Я приблизительно определила толщину стен с узкими оконными проемами. Настоящая крепость. Взгляд мой скользнул с главной башни, возвышавшейся над подъемным мостом, ко рву — давно высохшему, конечно — и я заметила, что он порос густой зеленой травой. Меня охватило волнение, когда я смотрела на парапет с выступами, опирающийся по внешнему фасаду на многочисленные навесные бойницы.
Старый Жозеф что-то говорил. Я поняла, что он решил, что прибытие женщины вместо мужчины его не касалось.
— Да, — говорил он, — в замке ничего не меняется. Об этом заботится господин граф.
Господин граф. Это был тот самый человек, с которым мне предстояло встретиться. Я представляла его себе — надменный аристократ, из тех, что с холодным равнодушием проехал бы в своей крытой двуколке по улицам Парижа к гильотине. Он наверняка прогонит меня.
— Странно, — скажет он. — Мой вызов предназначался вашему отцу. Немедленно уезжайте.
Бесполезно будет оправдываться: «Я обладаю теми же познаниями, что и мой отец. Я работала с ним. На самом деле я знаю о старинных полотнах больше него. Эту сторону дела он всегда оставлял мне».
Сторона дела! Как объяснить надменному французскому графу, что женщина может быть столь же компетентной, столь же образованной в области реставрации картин, что и мужчина.
— Господин граф, я сама художница...
Я могла вообразить себе его презрительный вид. «Мадемуазель, меня не интересует ваша квалификация. Я вызывал месье Лоусона. Вас я не вызывал. Поэтому, будьте так любезны, немедленно покиньте мой дом (...мою резиденцию?...мой замок?)»
Жозеф смотрел на меня проницательным взглядом. Я видела — для него было очень странно, что господин граф вызвал женщину.
Мне очень хотелось расспросить его о графе, но, конечно же, я не могла этого сделать. Нет, нужно настроиться; я должна чувствовать, что нет ничего необычного в том, что я заняла место отца, и это я должна донести до других.
В моем кармане лежало приглашение. Хотя это вряд ли можно было так назвать. Господин граф редко приглашал, он обычно приказывал, как властелин подданному.
Властелин замка! Граф де ла Талль вызывает Д. Лоусона в замок Гейяр для выполнения работ над его картинами, согласно предварительной договоренности. Отлично, меня зовут Даллас Лоусон, и если вызов предназначен Даниэлю Лоусону, тогда я отвечу, что Даниэль Лоусон уже десять месяцев, как умер, и что я, его дочь, в прошлом помогавшая ему в работе, теперь продолжаю его дело.
Три года назад мой отец состоял в переписке с графом, который слышал о его работе — отец был хорошо известен как специалист по старинным зданиям и картинам. В этих условиях было естественно, что я выросла в почтении к этим вещам, которое затем переросло в страсть. Отец поощрял эту страсть, и мы проводили много времени во Флоренции, Риме и Париже, слоняясь по музеям и рассматривая сокровища изобразительного искусства; и в Лондоне каждую свободную минуту я проводила в художественных галереях.
Мать моя не отличалась крепким здоровьем, а отец был почти постоянно погружен в работу — разумеется, по большей части я была предоставлена самой себе. У меня было мало знакомых, и я так и не научилась легко сходиться с людьми. В детстве я не была хорошенькой и чувствовала всю невыгодность этого обстоятельства, что нужно было постоянно скрывать; таким образом, мой характер приобрел весьма неприглядную черту — высокомерие. При этом мне очень хотелось общаться с людьми, очень хотелось иметь друзей. Мне было страшно интересно, чем занимаются другие люди, мне всегда казалось, что их жизнь гораздо увлекательнее моей. Затаив дыхание, я вслушивалась в беседы, не предназначенные для моих ушей; часто я тихонько сидела на кухне, когда двое наших слуг, один постарше, другой помоложе, обсуждали свои хвори и любовные похождения; когда мы с матерью ходили за покупками, я стояла тихо, прислушиваясь к тому, о чем говорили люди в магазинах, а когда к нам кто-то приходил домой, меня часто заставали за подслушиванием, как выражался мой отец. Он не одобрял подобных привычек.
Я поступила в художественную школу и некоторое время жила собственной жизнью, а не чужой, почерпнутой из обрывков разговоров. И это тоже не устраивало моего отца, потому что тогда я влюбилась в молодого студента. В приливе романтического настроения я все еще вспоминала с тоской те весенние дни, когда мы с ним бродили по Сент-Джеймс и Грин-Парк, слушали ораторов у Мраморной Арки и прогуливались вдоль Серпентайн в сторону Кенсингтон-Гарденс. Там я всегда погружаюсь в воспоминания, поэтому теперь стараюсь, по возможности, избегать этих мест. Отец возражал потому, что у Чарльза не было денег. К тому же мать, которая к этому времени лишилась остатков здоровья, нуждалась во мне.
Сцены великого самоотречения не было. Этот роман возник из весны и юности, и с наступлением осени он завершился.
Возможно, отец считал, что будет лучше, если я не буду иметь возможности увлечься кем-нибудь еще, и предложил мне оставить художественную школу и работать с ним. Он говорил, что сможет научить меня гораздо большему, чем я когда-либо узнаю там; конечно, он был прав, хотя я многому у него научилась, возможность значиться с людьми моего возраста и жить своей личной жизнью была утрачена. Моя жизнь протекала между работой с отцом и уходом за матерью. Кода она умерла, я надолго была оглушена этим горем, и, немного оправившись, почувствовала, что уже не молода, и с тех пор, убедив себя в том, что не представляю интереса для мужчин, свое стремление к любви и замужеству обратила в страсть к живописи.
