— Что за дела? — возмутился за его спиной Ольшевский.
— Поговорить надо, — бросил Поздняков, окидывая взглядом просторную зашторенную комнату. Так это и есть то самое любовное гнездышко? Что ж, уютно, ничего не скажешь. А какие миленькие занавесочки на окнах!
Поздняков с размаху плюхнулся в кресло, ожидая, когда хозяин зашторенного обиталища придет в себя и обретет дар речи.
— Кто вы такой, черт побери? — опасливо осведомился Ольшевский, все еще оставаясь в прихожей. Видимо, на всякий случай он оставлял себе путь к отступлению.
«Да ты трусишка, приятель», — подумал Поздняков, не торопясь удовлетворить любопытство манекенщика.
— Что вам надо, в конце концов? — плаксивым тоном произнес Ольшевский.
— Несколько формальных вопросов, — продолжал интриговать его на всю катушку Поздняков, наслаждаясь вытянутой физиономией профессионального красавца. — Да успокойся ты, успокойся, это не больно.
— А с чего это мы вдруг на ты? — выкрикнул фальцетом Ольшевский.
— А чего ты там стоишь в углу, как провинившийся мальчик? — ответил вопросом на вопрос Поздняков. — Подойди поближе, и убедишься, что я не кусаюсь, у меня и зубов-то почти не осталось.
Сверхфотогеничный Влад Ольшевский по-прежнему стоял у двери и недоуменно хлопал своими ресницами-опахалами. Чувствовалось, что в нем боролись два равновеликих чувства: страх и любопытство. Наконец он оглушительно чихнул.
— Вот что бывает, когда стоишь на сквозняке, — язвительно ввернул Поздняков.
Любопытство все-таки победило страх, и Ольшевский вошел в комнату, доверительно сообщив:
— Ужасно простужаться летом: хоть лечись, хоть не лечись — толку чуть. Завтра у меня съемка на телевидении, а нос красный, как помидор.
— Ничего, припудришь, — снисходительно заметил Николай Степанович.
— Вы так думаете? — серьезно спросил манекенщик и скосил взгляд в зеркало.
Ольшевский явно принимал своего неожиданного визитера за крутого, а Позднякову не хотелось его разочаровывать. Поздняков было уже открыл рот, как на журнальном столике возле тахты затрещал телефон.
Манекенщик, путаясь в полах халата, рысью бросился снимать трубку, точно опасался, что его опередит Поздняков. У того, впрочем, такая мысль мелькнула, но воспоминание о свербящей ноге ее совершенно перебило.
— Да, да, да, — троекратно выкрикнул в трубку Ольшевский и покосился через плечо на сыщика.
Поздняков немедленно навострил уши. Он видел только спину Ольшевского, но по интонации сразу понял, что тот разговаривал с женщиной, причем с женщиной, с которой у демонстратора гладкой рожи и модных пиджаков были постельно-деловые отношения.
— Ну, конечно, конечно, крошка, — замурлыкал он с французским прононсом — результат насморка. — Я помню, помню… Когда же великий и могучий Бобо забывал о своей маленькой девочке?
Если бы не больная нога, Поздняков бы, наверное, сбацал камаринского: ключевая фраза была произнесена. Теперь понятно, кто вчера звонил Виолетте, вызвав девичий румянец на ее нордическом лице. Может, и теперь она ему звонила? А почему бы так прямо и не спросить?
Ольшевский больше не произнес ни слова, выслушивая свою собеседницу и время от времени чмокая воздух, изображая поцелуй. Позднякову это надоело.
— Передай привет Виолетте, — бросил он.
Ольшевский швырнул трубку и повернулся к незваному гостю:
— При чем тут Виолетта?
— Я просто подумал, что если уж ты провел с ней две предыдущие ночи, то сегодняшнюю сам Бог велел. Он, кажется, троицу любит.
— Вы что же, за мной следите? — удивился Ольшевский. Однако красноречивый испепеляющий взгляд изобразить ему не удалось: он мучительно начал хватать ртом воздух, сморщился и громко чихнул. Один раз, другой…
— Разболелся ты, парень, не на шутку, — сочувственно заметил Поздняков. — На СПИД давно не проверялся?
От такого наглого обращения Ольшевский расчихался еще сильнее, тряхнул своими белокурыми, тщательно расчесанными на пробор волосами до плеч и гневно возопил:
— Да кто вы, в конце концов, такой? Приходите в мой дом без приглашения, подслушиваете мои телефонные разговоры, отпускаете дурацкие шуточки! Мне это уже надоело, понятно? Спрашивайте, что хотели, и проваливайте! У меня завтра съемка на телевидении, и мне еще нужно привести себя в порядок.
«Ой-ой-ой, как страшно, петушок расхрабрился!»
— Что у тебя было с Ларисой Петровной Кривцовой? Припомни-ка, только быстро, — миролюбивым тоном предложил Поздняков.
— С какой стати? — вспыхнул осмелевший Ольшевский. — Со следователем на эту тему я уже разговаривал, а вы не следователь, чтобы допытываться. Я вообще вот сейчас возьму и позвоню в милицию. Чего это вы тут ходите и вынюхиваете, все-таки речь идет о самоубийстве известной личности. Или предъявите документ, удостоверяющий, что вы представитель компетентных органов, или, извините, скатертью дорога.
Слова Ольшевского подействовали на Позднякова, словно сигнал трубы на кавалерийскую лошадь. Он приподнялся со стула, на мгновение забыв о больной ноге, и самым зловещим тоном, на какой только был способен, пообещал:
— Сейчас я тебе предъявлю удостоверение, сейчас ты полюбуешься на мои корочки, только не удивляйся потом, если твоя замечательная гладкая рожа сильно окривеет и ни на какие телевизионные съемки тебя больше не позовут!
Ольшевский побледнел и вжался спиной в стену. В принципе, ему ничего не стоило, учитывая хромоту Позднякова, выскочить за дверь и заорать дурным голосом на весь подъезд: «Караул! Убивают!» — но он почему-то так не поступил.
А Поздняков продолжал все в той же манере:
— Ну что уставился? Давай, давай рассказывай, что там у вас за дела получились с Кривцовой и Хрусталевой и при чем здесь Виолетта, а то один хороший знакомый Жанночки интересуется, откуда, мол, сплетни поползли насчет тебя и его лапоньки. Он хотел было сам к тебе заглянуть, прихватив пару дружков, да некогда ему сейчас. Попросил меня попроведать тебя, когда буду в здешних краях. Вот я и нагрянул.
Ольшевский долго беззвучно шевелил губами, прежде чем у него прорезался голос:
— Черт! Так я и знал, так я и знал, что все кончится чем-нибудь подобным. А мне все это зачем? Хорошо, рассказываю, только для вашего… ну, приятеля Жанны, потому что следователю я рассказал немного по-другому. Но ей, Ларисе, теперь уже все равно, ведь так? В общем, у меня не было никаких отношений ни с той, ни с другой…
— То есть?!
Ольшевский шмыгнул носом:
— Ну не было у меня ничего ни с Кривцовой, ни с Жанной! Это все Виолетта. Не знаю, что она там мудрила, но я же был от нее зависим. Говорила: приударь за Кривцовой — она женщина одинокая, с деньгами, со связями. Ну, я и приударил. Она пару раз взяла меня на какие-то презентации, где ей в качестве сопровождающего требовался эффектный мужчина, а дальше этого дело не пошло. Да, еще на даче я у нее однажды был. Все, кажется. А по Дому моделей и в определенных кругах пошли слухи, что Кривцова якобы от меня без ума, а я верчу-кручу ею, как хочу, но я, учтите, к этому руки не прилагал. Потом и того хлеще: будто я ее променял на Жанну Хрусталеву, и она, Кривцова, значит, рвет и мечет от ревности.
