— Извините за беспокойство, сэр, но Соланж, моя подруга, имеет веские основания полагать, что вы ее отец.
Соланж стреляет в меня взглядом, парень широко открывает глаза, и вот он вдруг вспоминает французский язык.
— Не понимаю, — говорит он с ужасным акцентом.
— Это не так уж сложно.
Судя по выражению их лиц, я думаю, что может быть, слишком далеко зашел, поэтому немного разбавляю ситуацию парой учтивостей и кладу руку на плечо Соланж, говоря, что она расскажет лучше меня. Чистая правда, потому что она настолько злится из-за моего вмешательства в эту историю, что даже забывает о своем страхе. И о сомнениях, и о вопросах, и о решениях, и об этом чертовом конверте, который мы распечатывали каждый вечер. Она снова становится Соланж. Девушка, перед которой ничто не устоит. С ее манерой речи, движениями, будто принцесса, танцовщица, с ее спокойным голосом, рассчитанными паузами, улыбкой. К черту, если бы я был этим немцем и она пришла бы мне сказать, что она моя дочь, я задохнулся бы от гордости.
Он слушает ее, наклонив голову, немного нахмурив брови, и я думаю, что сейчас, прямо сейчас, он немного похож на нее.
Она все сказала всего несколькими словами. Мягко, тонко. Его это трогает, хоть он и не совсем понимает, что на него нашло, с переполняющими его воспоминаниями. Он смотрит на нее. Долго. Считает, что она похожа на мать. Та же улыбка. Он часто задавался вопросом, что с ней стало, с его французской подругой, его спутницей в те темные годы. Вязальщица. Девушка с шапочками. Которая стала девушкой для водителей грузовиков из-за его глупости, но не мне ему это говорить.
— Как она?
— Она умерла.
— Прошу прощения. Мне жаль.
И конечно, он не знал. Не знал о том, что она была беременна. Что у него была дочь. И даже если бы он знал, тогда была война, война — большая беда, он немец, она француженка, битва в Арденнах, лагеря для военнопленных. Он провел там долгое время, как gefangener, политический заключенный. Мне кажется, ему повезло, с его кирпичным домом бежевого цвета и BMW серии 3, но Соланж кажется тронутой, поэтому я ограничиваюсь предложением, потому что снова начинается дождь.
— Может быть, лучше продолжим внутри?
Он извиняется, ведь невежливо оставлять нас снаружи, но сейчас не время, неподходящий момент, впрочем, — он смотрит на часы — лучше встретиться позже, в какой-то там пивной (не можем понять точное название, даже после трех попыток повторить). Он идет за карандашом, шаркая тапками, и записывает все это на куске упаковочной бумаги.
— До встреча.
— До встречи, — поправляет Соланж с улыбкой. Он смотрит на нее еще, словно между ними магнитное притяжение, затем кивает и закрывает дверь. Я протягиваю руку Соланж, открываю зонтик. Мне не нужно смотреть на нее, чтобы знать, что она чувствует себя успокоенной, счастливой, облегченной, потому что все наконец сделано, потому что она увидела его, поговорила и у них назначена встреча сегодня вечером в «какой-то там» пивной.
Она прижимается ко мне, целует за ухом, затем шепчет:
— Спасибо.
* * *
Жарко, даже слишком жарко, и запах пива бьет в голову. Но освещение красивое, зеленое и золотое, как солнце сквозь стекло витража. Она сидит за высоким столом, немного в стороне, сумка у ее ног, взгляд устремлен на дверь. Три минуты. Через три минуты он войдет, увидит ее, подаст ей знак и пересечет зал, среди разговоров и смеха. Среди всех этих слов, которые она не понимает. Все эти лица, которым она хотела бы улыбнуться. В этой таверне, пахнущей Германией, в этих униформах, пришедших отовсюду, есть частичка ее. В светлых глазах самых молодых. Их тоже ненавидят. Их выкидывают, отталкивают. Они выросли среди руин. Возможно, впервые она чувствует себя почти как дома.
Еще минута.
Она выпрямляется, поднимает подбородок, берет сумку, кладет обратно, а затем перекрещивает пальцы на столе, потому что они слегка дрожат. Сейчас он увидит ее. По-настоящему. Не внезапно, после звонка в дверь. Он сможет смотреть на нее, понимать, находить в ней свои черты. Движения. Слова. Манеру смеяться. Он будет думать о том, что она была где-то там все эти годы, часть его. Возможно, он подумает о тех моментах, которые они не пережили. О тех, что могли бы пережить. Дом был бы еще живым, окна были бы открыты, фортепиано было бы настроено, мебель не была бы укрыта одеялами. Какими бы они были, втроем, если бы его не затянула буря, не бросила в зиму с тяжелым шлемом, с разбитым бомбами сердцем.
Кот бы не умер. Или умер бы от старости, в корзинке у камина.
В ее кармане лежит письмо. То самое, которое так и не отправили, потому что слова переплетаются, потому что она не могла назвать его месье, ни дорогим месье, ни дорогим папой. Заголовок — перечеркнутые каракули, даже сегодня, после десяти попыток, но это уже не имеет значения, ни даже цвет — синий цвет надежды, черный — серьезности, — оба стали бирюзовыми. Важны слова, все то, что она никогда не решится ему сказать. Она написала их. Чтобы он понял. Чтобы он знал, что она прощает его и что еще есть время.
Дверь открылась, зонтик закрылся, и уже он двигается вперед, в дыму от сигарет, плывущем как туман. Он надел свои праздничные туфли. Пальто из шерсти. Шляпа старого образца, с маленьким пером. Должно быть, он и пахнет хорошо, кремом после бритья и лавандой. Аромат отца.
Она встала, затем снова села. У них дома обнимаются. Здесь — она не знает. Она улыбается, заикается и говорит, что может, две фразы, выученные наизусть. «Метод Ассимиль», немецкий за шесть недель. Guten Abend Vater [46] . И она ждет, как маленькая девочка, его одобрения, улыбки, огня эмоций, как у родителей на детском спектакле, где аплодируют, даже когда поют плохо. Никто никогда не аплодировал ей. Никто никогда не приходил. Никто никогда не обнимал ее, чтобы сказать, что она хорошо играет лисичку, ведь играть роль лисы сложно, а в следующем году она будет принцессой.
Ее отец здесь этим вечером, но он не аплодирует. Он сидит, не снимая пальто, не заказывая выпить, постоянно оборачиваясь, чтобы взглянуть на дверь, через которую только что вошел. Ему неудобно на табуретке, он крутится. Он перекрещивает ноги, перекрещивает руки. И затем он говорит на ржавом французском. Он не уверен. Не уверен, кто она, чего она хочет. В причинах, побуждающих ее. Тогда она подает ему свое письмо, оно расскажет все гораздо лучше, даже на французском, даже если потребуется время для его прочтения. Письмо не врет. Он это знает, он такой же, как она, потому что тоже достает конверт из своего кармана. И ничего не говоря, кончиком пальца толкает его к ней. Это заставляет ее улыбнуться, собаки не рождаются котятами, во Франции так говорят, чтобы не показывать, что они эмоционально взволнованы. Но он не понимает. Он не улыбается. И в его конверте нет письма. Там деньги. Купюры, три пачки, немецкие марки, все синие, все новые, как из игры в монополию.
Больше он не может ничего сделать.
Ее сердце сжимается, она отталкивает, она объясняет, она клянется, что не хочет ничего, но он ее больше не слушает. Это небольшая сумма для небольших доходов. Жизнь тяжела, налоги тяжелы, и с тех пор как закончилась война, он уже не тот, ограниченное время, работа на полставки, военная пенсия. Ей нужно понять. И семья. Его семья. Он не может так поступить. Не так, не сейчас. Они бы не поняли. Может быть, позже. Когда время пройдет. Он напишет ей. Он клянется, что напишет. Но пока что ей нужно уйти, ей нужно покинуть этот город, больше к нему не приближаться, больше не звонить в его дверь. Пожалуйста.
Он встает, надевает свою шляпу, извиняется. Он хотел бы остаться дольше, послушать ее историю, поговорить немного о матери, но время бежит, уже поздно, здесь ужинают рано. Не так, как во Франции. И потом, все сказано. Но ему было приятно увидеться. Счастливой дороги. Счастливого пути домой. Приятного пребывания. Увидимся. Непременно, возможно, когда придет время. Он отворачивается, расталкивает людей на своем пути и вдруг передумывает, что-то удерживает его, что-то возвращает назад, но нет, он просто забыл зонтик, и это заставляет его улыбнуться. Вот что его заставляет улыбнуться.
