Опомнился он, когда она уже всецело заняла его мысли. Даже предстоящая встреча с Татьяной перестала его волновать. А вот девочка…
Александр Дмитриевич жил в ладу с самим собой и хорошо знал, как, в случае нужды, усмирить собственный прагматизм и заткнуть свой не вовремя раскричавшийся внутренний голос. Он умел договариваться со всеми, и с собой в том числе. Вот и сейчас он в считанные минуты уговорил себя, что именно эта девочка поможет ему выпутаться из передряги «Татьяна — Светлана», а заодно и снимет лишнее нервное напряжение. В глубине души Трошкин чувствовал, что привирает себе и выдает желаемое за действительное. Но поделать уже ничего не мог. Потому что Александр Дмитриевич Трошкин, известный политолог и очень прагматичный человек, обладал одним серьезным для политика недостатком — он был влюбчив, а когда влюблялся, то обязательно без памяти.
На его беду, девочка оказалась прелестной. На нее приятно было смотреть, с ней приятно было разговаривать. Трошкин чувствовал, как с каждой минутой его затягивает все глубже, и, испытывая мазохистское удовольствие от собственной слабости, не предпринимал никаких попыток защититься.
Девочка же, как ему казалось, силы своей не понимала, власти своей не чувствовала, и пассы Трошкина воспринимала как общеобязательные по протоколу ухаживания.
Двух минут ему хватило, чтобы навести о ней справки — у администратора узнал имя и место работы, а его ребята, которым он позвонил сразу же, вытащили ее досье из базы данных. Единственное, что его удивило, — ее появление на семинаре. С чего бы? Любой не то чтобы чужой, а внестатусный человек на подобных сборищах вызывал недоумение и тревогу. Трошкина не удивило, что здесь Дуня Квадратная — эта акула всегда прорывалась куда угодно. Объяснимо было и присутствие еще нескольких журналистов — завсегдатаев закрытых тусовок. Но Саша Митина никак не вписывалась в схему. Мохов, правда, попытался объяснить, зачем он привез сюда свою сотрудницу, намекая на давний должок перед ней, но Трошкин не поверил. Есть правила, специфические приличия, и не принято привозить с собой журналисточек на закрытые семинары. Или она любовница Мохова? Эта мысль была Трошкину неприятна. И он расстроился, когда она, завидев Мохова, радостно понеслась к нему.
Стоило ей отойти от его стола, как к Трошкину подскочил Иратов.
— Нравится девушка? — хитро поинтересовался он. — Понимаю, хорошенькая. Только, боюсь, на ближайшие Дни тебе женщин будет более чем достаточно.
— Слишком много женщин не бывает, — ответил Трошкин. — Женщины — не водка, похмелья опасаться нечего.
— Только водку не обижай, — засмеялся Иратов. — А что касается похмелья… Вон уже Танька к тебе подкрадывается. Так что не зарекайся.
Он быстренько отошел, уступая место Татьяне Эдуардовне Ценз.
— А вот и я, — с напускной радостью сообщила она как будто он сам не видел.
— Наконец-то. — Он взял ее за руку и поцеловал в ладонь. — Я уж решил, что ты передумала со мной общаться, радость моя.
— Да ну? — Ценз недобро прищурилась. — Представляю, как бы ты расстроился.
— Что ты хочешь сказать? — Он сделал вид, что обиделся. — Неужели ты сомневаешься…
— Нет. — Ценз усмехнулась. — Нет, Саша, я не сомневаюсь. Ни секунды не сомневаюсь. Ты не только не рад нашей встрече, но и чрезвычайно ею опечален.
— Хорошо, что ты всегда лучше меня знаешь, о чем я думаю, чего хочу и не хочу и как у меня там все устроено внутри, — начал раздражаться Трошкин. — А то бы я всю жизнь пребывал в тяжком неведении.
— Внутри у тебя ничего особенного. — Ценз уперлась взглядом ему в живот, как бы стремясь рассмотреть его поджелудочную железу. — Та же дрянь, что у всех. А что касается того, чего ты хочешь, а чего не хочешь… Валяй, у тебя есть шанс переубедить меня, что ты хочешь того же, чего и раньше хотел. Я вся внимание и готова поверить любому вранью. Расскажи мне, дорогой, о нас с тобой. А то я ощущаю неприятную нестабильность. Расскажи заодно о вас с Григорчук, а то я вынуждена питаться слухами.
— У нас с тобой все по-прежнему, — улыбнулся Трошкин и сделал попытку взять Ценз за руку.
Она вырвалась со словами:
— Мы не виделись четыре месяца. Четыре!
— Да, у меня сейчас дикий график. Начинается предвыборная кампания, и я себе уже не принадлежу. Таня, мне неловко говорить тебе такие банальности, ты же все понимаешь. На меня все жалуются, на меня все обижаются. Я к матери сто лет не заезжал!
— Я сейчас заплачу от умиления. — Ценз зло расхохоталась. — Все ждала, когда ты вспомнишь маменьку. Одно утешение — у тебя с лихвой хватало времени на Свету Григорчук.
— Да, хватало! Мне нужен их журнал! Почти миллионный тираж, а женщины, как известно, самый активный электорат. Я сказал, что ввязываюсь в выборы. Что тут не понятного? — рявкнул Трошкин. — Наши с тобой отношения всегда были хороши тем, что мы друг другу не мешали. Ты делала карьеру, я делал карьеру; ты была свободным человеком, я тоже. Что изменилось?
— Просто раньше я не знала о том, что ты включаешь в арсенал своих политических методов столь действенные средства. Слушай, а может, тебе переспать со всеми своими избирательницами? — Татьяна Эдуардовна просто исходила презрением. — Или ты решил экономить силы и окучивать только руководителей средств массовой информации? Скажи, а мужиков ты тоже совращаешь?
— Перестань! — Трошкин брезгливо поморщился. — Что ты несешь? Таня, дорогая, я тебя не узнаю.
— Григорчук! — с горечью воскликнула Ценз. — Боже мой! Могла ли я подумать? Потрепанная пошлая шлюха, интриганка и дрянь. А ты вьешься вокруг, как влюбленный червяк. Я всегда считала, что у тебя есть вкус.
— Во-первых, я не вьюсь, — сурово отчеканил Трошкин. — Во-вторых, ни о какой влюбленности и речи быть не может. В-третьих…
К их столу подошел Иратов:
— Ребята, позвольте перебить вашу захватывающую беседу…
Договорить он не успел — и Ценз, и Трошкин сорвали на нем накопившуюся злость.
— Что тебе надо? — закричала Татьяна Эдуардовна.
— Какого черта ты приперся? — заорал Трошкин.
После ухода Иратова повисла тяжелая пауза.
— Чего ты хочешь? — наконец заговорил Трошкин.
— Не знаю. — Ценз выглядела несчастной и растерянной. — Наверное, ничего конкретного. Я скучала без тебя и все ждала некоего извинительного жеста с твоей стороны. Глупо, конечно, но мне казалось, что хотя бы на прощание я заслужила пару теплых слов. Да, знаю, знаю, слова по твоей теории — это ничто, но, прости уж, слова — это моя профессия. Мне было противно, что ты цинично делаешь вид, как будто все по-старому и ничего не изменилось. Ты не мог не понимать, что нашлось немало доброжелателей, с упоением докладывающих мне о твоей новой страсти. И я все ждала: вот сегодня он позвонит и покается, вот завтра он сам приедет. А три дня назад я столкнулась с твоей ненаглядной. Она все ходила кругами, все смотрела на меня загадочно, но ее так и распирало. А в конце вечера эта дрянь все же не удержалась, подошла и ласково так промурлыкала: «Знаете, Таня, мы с вами теперь почти родственницы».
