К ночи на «La Mouette» был наведен порядок, палубы чисто вымыты, с камбуза потянуло приятным запахом. На полубаке не смолкали веселые матросские голоса.
Капитанская лодка покачивалась под трапом. Француз неслышно подошел к Доне, которая, словно в забытьи, стояла, облокотившись о поручни, и глядела на первую появившуюся в небе звезду. Они спустились в лодку и направили ее вниз по течению, туда, где скрылись лебеди. Высадившись на берег, они разожгли костер. Сухие сучья весело потрескивали. Француз сварил кофе в ковшике с изогнутой ручкой. Словно дикари, они разрывали мясо и хрустящий, поджаренный на костре хлеб руками, отчего еда казалась особенно вкусной. После ужина Француз привычным жестом вытащил табак и трубку, а Дона, откинувшись назад, положила голову ему на колени.
— Захоти мы, и так будет всегда, — мечтательно проговорила Дона, глядя на костер. — Завтра, послезавтра, через год. Здесь, в других странах, на других реках, в далеких землях, которые мы выберем.
— Да, если мы захотим, — сказал Француз. — Но Дона Сент-Коламб — это не юнга Дона. Ее жизнь протекает в другом мире. Сейчас она пробуждается ото сна в своей спальне в Навроне, отдохнувшая после приступа лихорадки. Она силится вспомнить что-то смутное, привидевшееся ей во сне. Но сон ускользает от нее. Тогда она встает, одевается и спешит увидеться со своими детьми и домочадцами.
— Нет-нет, — горячо запротестовала Дона. — Она еще не проснулась, жестокая лихорадка треплет ее по-прежнему, она видит сны — такие прекрасные, каких еще не было в ее жизни.
— Это ничего не меняет, — покачал головой Француз. — Сны остаются снами. Рано или поздно приходит пробуждение.
— Нет! — крикнула Дона. — Нет! Отныне и всегда будет так: ночь, приготовленный на костре ужин и твоя ладонь — здесь, против моего сердца.
— Ты забываешь, — мягко сказал он, — что женщин подводит натура. Да, какое-то время они готовы странствовать, играть в любовь, в приключения. Но потом… потом природа берет свое — их обязательно потянет свить свое гнездышко. Инстинкт пересиливает. Рано или поздно птицы строят дом, поселяются в нем — в тепле, в безопасности и выводят птенцов.
— Но дети вырастают, а возмужав, покидают дом, и тогда родители снова становятся свободными и могут лететь куда угодно.
— Ты прекрасно знаешь, что это не так, — грустно улыбнулся Француз. — Я могу уплыть на «La Mouette» и вернуться к тебе лет через двадцать. И тогда вместо юнги я найду спокойную, довольную, примирившуюся с жизнью женщину, давно позабывшую свои былые мечты. А кем стану я сам? Потрепанным морским волком с бородой, больными суставами, а главное — с погасшим интересом к пиратству, к приключениям, ко всему, что горячит кровь.
— Мой Француз рисует чересчур унылую картину будущего.
— Твой Француз — реалист.
— А что будет, если я навсегда останусь с тобой и не вернусь в Наврон? — спросила она.
— Кто знает? Возможно, пожалеешь, разочаруешься, будешь с тоской оглядываться назад.
— С тобой — никогда! — с жаром проговорила Дона.
— Может быть, и не пожалеешь. Но что нас ждет? Новое гнездышко, дети, их воспитание… Однажды я снова уплыву один, а ты останешься на берегу. Видишь, моя дорогая Дона: бегство для женщины невозможно, разве что на одну ночь, на один день…
— Пожалуй, ты прав — у женщины нет выхода. Но если снова уплыву с тобой, то останусь навсегда юнгой, одетым в штаны Пьера Бланка, и у тебя не будет хлопот с моей примитивной женской натурой. Мы будем жить в полном согласии, понимая друг друга с полуслова. Ты будешь брать на абордаж корабли и совершать набеги на берег, а я, твой верный юнга, буду ждать тебя с нетерпением, разогрею для тебя ужин и, когда ты вернешься, не буду докучать тебе пустой болтовней.
— И сколько же продлится такая жизнь?
— До тех пор, пока она будет доставлять нам удовольствие.
Дрова в костре прогорели, лишь иногда вспыхивали низкие языки пламени.
— Ты знаешь, какой сегодня день? — спросила Дона.
— Да, середина лета, самый длинный день в году.
— Останемся ночевать здесь, а не на корабле. Такая ночь уже не повторится. Может быть — для других, но не для нас, не здесь, не в этой бухте.
В ожидании ответа она подняла глаза, но не смогла разглядеть выражения его лица — оно было скрыто густой тенью, надвигавшейся со всех сторон по мере того, как угасал костер. Француз легко поднялся на ноги и без лишних слов спустился к лодке, возвратившись с одеялами и подушкой в руках. Одно из одеял он расстелил на земле под деревом, у самой воды.
Прилив кончился, убывающая вода обнажила впадины, заполненные грязью. От легкого ветра зашелестела листва, и снова все стихло. Молчал козодой, спали морские птицы.
— Завтра чуть свет я наведаюсь в Наврон, — сказала Дона. — На восходе солнца, когда ты еще будешь спать.
— Хорошо, — только и сказал он.
— Пока все в доме спят, я вызову Уильяма. Если с детьми все в порядке и во мне нет надобности, я сразу же вернусь в бухту.
— А потом?
— Потом? Не знаю. Решай сам. По-моему, нет ничего бессмысленнее, чем строить планы. Жизнь так часто их опрокидывает, принося лишние разочарования.
— Тогда давай пофантазируем. Ты вернешься и позавтракаешь со мной, а затем мы спустимся на лодке вниз по реке, и ты наконец проявишь себя заправским рыболовом — не то что в прошлый раз.
— У нас будет богатый улов!
— Поживем — увидим.
— А наловив рыбы, мы пойдем купаться. Будем плавать в полуденный зной. Потом поедим и подремлем, лежа на маленьком пляже. С отливом на отмель прилетит кормиться цапля, и ты сможешь дорисовать ее.
— Нет, я нарисую не цаплю, а моего юнгу с «La Mouette».
— И все это повторится завтра, послезавтра, через день. Время замедлит свой бег.
— Да, середина лета — самый длинный день в году, — задумчиво проговорил Француз.
Она проснулась ранним серым утром. Два лебедя, словно привидения, скользили по воде со своим выводком. Пепел от костра был белым, словно пыль. Француз спал. Дона подумала, отчего все мужчины во сне похожи на детей. Складки на лице разглаживаются, исчезают следы забот, и они снова превращаются в мальчуганов, какими были когда-то. Уняв первый озноб, Дона скинула с себя одеяло и встала босыми ногами прямо на золу костра, провожая взглядом исчезающих в тумане лебедей. Быстро закутавшись в накидку, она отправилась вверх по узкой петляющей тропинке, ведущей в Наврон.
Дона вышла из лесу и остановилась на лужайке. В утреннем тумане Навронский замок выглядел торжественно и как-то напряженно. Озираясь, Дона перебежала лужайку, серебряную от росы, и взялась за ручку двери. Дверь была заперта. Обождав немного, Дона обогнула дом и вышла во двор, куда выходило окно комнаты Уильяма. Оно было открыто, но занавеси задернуты.
