отходят на достаточное расстояние, торопливо поднимается с места и садится рядом со мной.
– Вы родственник лейтенанта Легенды? – шепчет он.
– Да. Это мой папа. Я никогда не видела его…
– Вы так похож. Я сразу понимать по цвету глаз и…
– Чего вы хотите? – Майор Кононец не разделяет ностальгии.
– Не верьте Месхи. Сержант – брат его жены. Жены Заура Месхи. Он никогда не говорить правду, – подполковник нервно снимает очки и протирает стекла краем рубашки. Его лоб расчерчивает грозная, напряженная складка.
Что здесь происходит, черт возьми?
– Зачем вы это говорите? – осторожно спрашиваю я.
– Я потерять сына. Его убили. Жалко терять близких. Я хотеть помочь.
– Как зовут сержанта и где он служит? – произносит Кононец, гипнотизируя дверь.
– Его зовут Резо Лагидзе и он возглавлять военную базу в Гудаури. Но они не сказать вам об этом… – подполковник бросает небрежный взгляд на стол Авалиани и возвращается на место.
Кононец делает запись в блокноте и прячет его в момент, когда за дверью слышатся голоса. Меня охватывают страх и первобытное чувство опасности. По спине струится липкий пот, а глухие удары сердца заглушают приближающиеся шаги. Интуиция нашептывает, что нам нужно убираться из Вазиани. И как можно скорее!
– Держи, майор! – Авалиани протягивает Кононцу ксерокопию и плюхается в кресло. Под его тяжестью оно протяжно скрипит.
– Спасибо, Зураб, – отвечает Кононец и раскладывает перед офицерами бумаги. – Поставьте подпись под показаниями. – Алашвили и Месхи молча расписываются. – У меня остался один вопрос.
– Дерзай, майор, – развалившись в кресле, говорит Авалиани. Он демонстративно подносит руку к лицу и всматривается в циферблат стареньких часов. – Темнеет скоро. Не хочу задерживать…
– Последний вопрос, майор. Назовите фамилию сержанта, который объявил тревогу. И место его службы.
«Они не скажут правду… не скажут…» – подтачивают бурлящую во мне тревогу слова подполковника Алашвили.
– Нет проблем. Его звали Вано Гогуа, и он недавно скончался от тяжелой болезни.
– Спасибо, уважаемые коллеги, – Кононец медленно поднимается с места, прижимая документы к груди, как ребенка. – Мы не хотим злоупотреблять гостеприимством и, пожалуй, поедем к следующему пункту маршрута, – на последних словах голос майора ломается, и в нем появляются умоляющие нотки.
«Ай, молодца, Артем Дмитриевич! Развитая интуиция здесь не только у меня!»
– Не годится, майор, – обрывает Авалиани. – Ты отпустил автобус до утра.
Кононец молчит, покорно сдуваясь перед бешеной энергетикой Авалиани…
Богдан
«Алексеич, сюда струю давай! Сюда, сказал! Взорвется к чертовой матери корыто!» – вздрагиваю от чужих голосов, звучащих будто сквозь вату.
В ноздри забивается дым, тело сковывает холодом и болью.
– Вы меня слышите?
Из груди вместо слов вырывается беспо-мощный хрип. Сильные руки вытягивают меня и куда-то несут. Мне давят на пульсирующие сосуды, насильно открывают веки, светят в глаза фонариком… Повсюду крики, шорохи, короткие отрывистые команды:
«Открытый перелом левого предплечья…»
«Большая кровопотеря…»
«Перелом ребер, позвоночника, правого бедра…»
«Аппарат для интубации, срочно!»
«Не довезем парня…»
«Второй водитель мертв. Константиныч, фиксируй время смерти…»
С трудом разлепляю веки, чтобы взглянуть на оранжевые всполохи пламени, мелькающие в ночи, прислушиваюсь к звукам слов и шипению аппаратов, вдыхаю задымленный гарью воздух. Я готов терпеть разрывающую внутренности боль, только бы не потерять контроль над телом, не упасть в черную бездну беспамятства…
Мокрая одежда противно липнет к коже, от холода тело сотрясает крупная дрожь. Привычным жестом хочу поднять руку, чтобы смахнуть стекающую по лицу кровь, но конечность продолжает неподвижно лежать.
Проваливаюсь в вязкое небытие, с ужасом осознавая, что тело не слушается меня…
Яркий свет вспыхивает так неожиданно, что я зажмуриваюсь от острой рези. Откуда здесь столько искусственного, ослепляющего света? Из-за выступивших слез картинка над головой кажется размытой. Похоже, я в больничной палате.
– Рома, ну как я утаю это от Богдаши? – Голос мамы слышится совсем рядом. Набираю в легкие побольше воздуха, но вместо ответа натужно сглатываю – боль словно лезвием пронзает горло.
– Зоя, а зачем Богдану знать, что его некогда любимая невеста – циничная дрянь? Они расстались, слава богу… Надеюсь, она не станет гадить этой девочке… как ее? – «Ничего себе, и отец здесь!»
– Алиса ее зовут, – протягивает мама. – А я уверена, что будет, Ром. Аллочка как увидела картины, развешанные по стенам СТО, начала их фотографировать, что-то выспрашивать у Ларисы Васильевны… Она девчонку еле в чувство привела, представляешь? Говорит, мол, Богдан в аварию попал, лежит в реанимации, не дышит, о чем ты думаешь? – Мама замолкает, а затем громко всхлипывает. – Алла не ушла, пока не выяснила все про эту затею. Богдаша же помочь хотел… – Мама сморкается и тихонько охает.
– Да-а… Ну, дела. А Лариса тоже хороша, неужели не могла выгнать эту девицу взашей! – цедит отец сквозь зубы. Боковым зрением вижу его размытый силуэт, темнеющий на фоне белой стены. – Зоя, ты из-за этого расстроилась? Да ладно тебе…
– Нет, – всхлипывает мама.
Я слышу шаги отца, звук льющейся из крана воды.
– Выпей-ка, успокойся. Нам парня вылечить нужно, на ноги поднять!
– Ром, я не могу поверить, что мать может пожелать такое! – Голос мамы дрожит, как натянутая тетива. – У меня в голове не укладывается, – мама шумно глотает и со стуком опускает стакан на тумбочку. – Римма сыпала проклятиями, злорадствовала… Они радовались, понимаешь? Радовались, как она выразилась, справедливому возмездию обидчику их дочери.
Я не могу больше молчать и просто слушать. Часто моргаю, адаптируясь к свету, и хриплю изо всех сил, превозмогая боль:
– Маа…
– Богдаша… Богдан, сыночек! Рома, вызови срочно врача! – Мама отбрасывает стул и припадает ко мне. Цепляю мимолетный взгляд отца – сочувствующий, перепуганный. Он выбегает из палаты, громко хлопнув дверью.
– Мама… Что со мной…
– Сыночек, Богдаша мой, – горячие слезы опаляют кожу на груди. Мама гладит мою голову, щеки, плечи. Поднимаю руки в ответном объятии, только сейчас замечая торчащие из локтя спицы.
– Черт…
– Богдан, ты помнишь что-нибудь, сынок?
– Я торопился к Алисе, – слова напоминают глухое бульканье. – Мама, почему так сильно болит горло?
– Тебя сегодня сняли с аппарата ИВЛ, сынок.
– Сегодня? Сколько я так пролежал? – Я облегченно вздыхаю, пошевеливая пальцами ног. Правое бедро заковано в гипс.
– Два дня. Сынок, может, нужно позвонить Алисе? Давай я свяжусь с Мирославчиком… Твой телефон сгорел, Богдан. И Бэн сгорел дотла, – добавляет чуть слышно.
– Даже не думай, мам. Для Алисы очень важна экспедиция, не стоит ее срывать. Она узнает все, когда вернется, – делаю вид, что пропустил ее слова про Бэна мимо ушей.
– Хорошо, сыночек. И ты ничего не скажешь…
– Мам, я слышал про Аллу. И про Римму Сергеевну. Я не хочу больше ничего знать о них. Никогда. Ты понимаешь меня?
