— Я не знаю. Я хочу поехать, а потом... когда я там, иногда мне кажется, что не могу больше этого вынести. Мне хочется убежать... и никогда больше не приходить. Моя мать столько рассказывала о нем, что иногда мне чудится, что я сама жила там. Я не знаю, мисс, хочу я туда ехать или нет.
Когда мы подъехали к дому, Морис впустил нас и проводил к старику, который выглядел еще более слабым, чем когда я видела его в последний раз.
— Ты знаешь, какой сегодня день, дедушка? — спросила Женевьева.
Он хранил молчание, и она сказала ему в самое ухо:
— Новый год! Поэтому я пришла проведать тебя. Здесь еще мадемуазель Лоусон.
Услышав мое имя, он кивнул.
— Хорошо, что вы пришли. Извините, что не встаю...
Мы сели рядом с ним. Он и вправду изменился. В глазах его застыло беспокойное выражение, такие глаза бывают у человека, заблудившегося в джунглях и отчаянно пытающегося выбраться оттуда. Я догадалась, что он искал — свою память.
— Я позвоню? — спросила Женевьева. — Мы проголодались. Я хочу пирога и шоколада, а мадемуазель Лоусон, я уверена, хочет пить.
Он не ответил, поэтому она позвонила. Появился Морис, и она заказала ему то, что хотела.
— Дедушка сегодня плохо себя чувствует, — сказала она Морису.
— С ним это случается, мадемуазель Женевьева.
— Он даже не знает, какой сегодня день — Женевьева вздохнула и села — Дедушка, — продолжила она, — на Рождество мы искали в замке сокровища, и мадемуазель Лоусон победила.
— Небо — рай небесный — единственное сокровище, — сказал он.
— О да, дедушка, но пока мы ждем его, хорошо бы найти что-то на земле.
Он пришел в недоумение. — Ты молишься?
— Утром и вечером, — ответила она.
— Этого не достаточно. Ты, дитя мое, должна молиться более усердно, чем остальные. Тебе нужна помощь. Ты рождена во грехе...
— Да, дедушка, я знаю, мы все рождены во грехе, но я действительно молюсь. Меня Нуну заставляет.
— Ах, милая Нуну! Будь с ней ласкова, она добрая душа.
— Она не позволит мне забыть молитвы, дедушка.
Морис вернулся, неся вино, пироги и шоколад.
— Спасибо, Морис, — сказала Женевьева. — Я накрою на стол сама. Дедушка, — продолжала она, — на Рождество мы с мадемуазель Лоусон были на празднике, там были рождественские ясли и пирог с короной внутри. Как было бы хорошо, если бы у тебя было много сыновей и дочерей, тогда их дети были бы моими кузенами. Сегодня все они были бы здесь, и у нас тоже был бы пирог с короной.
Он не разобрал ее слов, и обратил свой взор на меня. Я попыталась завязать какую-то беседу, но могла думать лишь о комнате, похожей на келью, и сундуке с хлыстом и власяницей внутри.
Он был фанатиком — это очевидно. Но почему он стал таким? И какой была жизнь Франсуазы здесь? Почему она умерла, когда с ним случился удар? Неужели потому, что не могла вынести жизни без него? Без этого человека — фанатика с мертвенно-бледным лицом и безумными глазами, живущего в мрачном доме с кельей и сундуком... когда она была замужем за графом и ее домом был замок Гейяр!
Однако, далеко не все сочли бы это завидной долей... в отличие от меня.
Я поймала себя на этой мысли. Почему она пришла мне в голову? О какой завидной доле можно говорить, когда та, которая страдала — да, именно страдала — лишила себя жизни.
Но почему... почему? Праздное любопытство переросло в страстное желание разгадать эту загадку. И все же, быстро сказала я себе, в этом не было ничего необычного. Этот страстный интерес к делам других был у меня врожденным. Мне было любопытно знать ход мыслей других людей, также как глубоко небезразлично, почему художник выбрал именно этот предмет, почему изобразил его так, что скрывалось за композицией, цветом и настроением картины.
Старик в упор смотрел на меня.
— Я плохо вас вижу, — сказал он. — Вы не могли бы подойти ближе?
Я подвинула свой стул к нему.
— Я ошибся, — прошептал он, — это не она.
Он разговаривал сам с собой, и я посмотрела на Женевьеву, которая в этот момент выбирала конфету — Морис принес их целое блюдо.
— Франсуаза не должна знать, — сказал он.
Я знала, что мысли его далеко, и что я была права, — он чувствовал себя гораздо хуже, чем при нашей последней встрече.
Он вглядывался в меня. — Да, вы хорошо выглядите сегодня. Очень хорошо.
— Благодарю вас.
— Это было моей... Это был мой крест, и у меня не хватило сил нести его.
Я молчала, не зная, звать ли Мориса.
Он не отрывал взгляда от моего лица и отодвигался в своем кресле, будто боялся меня; плед соскользнул с его колен, я подхватила его и накинула на старика. Он отпрянул и закричал:
— Уходи! Оставь меня! Ты знаешь о моем бремени, Онорина.
Я сказала Женевьеве:
— Позовите скорее Мориса — И она выбежала из комнаты.
Старик схватил меня за руку, ногти его вцепились в мою кожу.
— Ты не виновата, — сказал он. — Это мой грех. Это мое бремя. Я унесу его с собой в могилу... Почему ты не...? Почему я...? О, какая трагедия... Франсуаза... маленькая Франсуаза. Прочь! Прочь! Не искушай меня, Онорина.
Морис вбежал в комнату. Он поднял плед и укутал им плечи старика.
— Прошу вас, уходите. Так будет лучше. Мы с Женевьевой вышли из комнаты, а Морис взял распятие, висевшее на шее старика, и вложил ему в руки.
— Это было... страшно, — сказала я.
— Вы испугались, мисс? — спросила Женевьева почти с удовольствием.
— Он бредил.
— С ним это часто бывает. В конце концов, он очень стар.
— Нам не нужно было приезжать.
— Папа тоже так говорит.
— Вы хотите сказать, он это вам запрещает?
— Не совсем, ведь ему не говорят, когда я хожу сюда. Но если бы он знал, он бы запретил.
— Но почему...
— Дедушка — отец моей матери. Из-за этого папа не любит его. В конце концов, он же не любил мою мать!
Когда мы ехали обратно в замок, я сказала Женевьеве:
— Он принял меня за кого-то еще. Несколько раз он назвал меня Онориной.
— Так звали мою бабушку.
— Казалось, он... боялся ее.
Женевьева задумалась — Не могу поверить, чтобы мой дед кого-то боялся.
Внезапно мне в голову пришла мысль, что наша жизнь в замке была каким-то таинственным образом связана с теми, кто покоился в могиле.
Разумеется, я не удержалась, чтобы не поговорить с Нуну о своем посещении Каррфура.
Она покачала головой.
— Женевьеве не следовало туда ездить.
— Но ведь в Новый год принято навещать стариков.
— То, что хорошо для одних семей, негодно для других.
— В этой семье обычаи не особенно соблюдаются, — заметила я.
— Обычаи нужны для бедняков. Они придают их жизни смысл.
