— Теперь ты можешь посмотреть.
Я посмотрела вниз на белую футболку, которая теперь прикрывала мою грудь, и мое сердце упало в желудок. — Линкольн...
Он стоял передо мной, молча, его глаза были чудесно-зелеными с оттенками коричневого, как лес. Тлеющие и в то же время игривые. Его взгляд опустился на мой рот, затем медленно, лениво поднялся к моим глазам, когда он облизнул губы.
— Ты мне нравишься в этой рубашке, птичка. — Его голос был жестким и грубым, как будто словам пришлось пробивать себе путь сквозь эмоции, чтобы вырваться наружу.
В ту ночь в своей комнате, с которой все началось, он разорвал мою любимую футболку пополам. Папа купил ее мне, потому что, когда я была маленькой, я смотрела Грязные танцы на повторе, потому что... Джонни. Видимо, я всегда была неравнодушна к плохим парням. Однажды папа принес домой белую футболку с надписью Nobody puts Baby in a corner. Я носила ее везде, даже когда она стала мне мала — это объясняет, почему мои соски проступали сквозь ткань в тот вечер. Я делала это не для того, чтобы дразнить его, но я была рада, что это произошло.
А Линкольн только что надел точно такую же через голову. Как?
Когда?
Он не отходил от меня с тех пор, как мы вернулись от Татум. Что означало... О Боже. Мое дыхание перехватило от комка в горле. Сердце колотилось и болело, каждый глоток обжигал, а слезы застилали глаза. Он превратил свои воспоминания в физическое напоминание обо мне, так же как я сделала это с его фотографиями в моем телефоне. Мы переплели нашу душевную боль в нити надежды, что-то осязаемое, что-то реальное. Он впускал меня внутрь, давая мне крошечный проблеск своего горя, говоря мне, что он никогда не отпускал меня.
— Как ты думаешь, ты сможешь пережить эту ночь, не разорвав ее в клочья? — спросила я, потому что не хотела терять ни секунды на грусть. Мы не могли пройти через это снова — ни один из нас этого не переживет. Боль уничтожила бы нас обоих.
Он схватил меня за задницу и приподнял. — Единственное, что я буду рвать сегодня вечером, это твоя киска. Думаешь, ты сможешь это выдержать?
Я обхватила ногами его талию. — Почему бы тебе не попробовать меня и не узнать? — Затем я наклонилась и взяла его губы между зубами.
Он зарылся лицом в мои волосы и вдыхал их, пока вел меня к кровати, а затем уложил на нее.
Линкольн стоял на краю кровати, возвышаясь надо мной, его темный взгляд был устремлен на меня. — Покажи мне, что я делаю с тобой. — Он наклонился и взял мои колени в свои руки, медленно и мучительно медленно раздвигая их. — Покажи мне, что я делаю с этой сладкой маленькой киской.
Чистый голод свернулся вокруг его слов. Осознание того, что я сделала это с ним, сделала его таким, и того, что он сделает с моим телом из-за этого, воспламенило меня.
Я хотела большего. Больше этого взгляда. Больше этих слов. Больше его одобрения.
Моя рука скользнула между бедер, и пальцы раздвинули мои губы, оставляя меня открытой и полностью обнаженной перед ним.
Его руки двинулись вниз по моим бедрам, раздвигая меня все шире. Что-то дикое эхом отдавалось в его груди, низкое и глубокое. Его глаза не отрывались от моей киски, пока он забирался между моих ног. Он поднес руки к моей заднице, крепко сжимая горсть плоти. Его твердый как сталь и толстый член дразнил мой вход.
Я прогнула спину и выгнулась дугой, бесстыдно потираясь об его эрекцию так же, как в ту ночь в его комнате. Пожалуйста. Тепло расцвело по всей моей коже, распространяясь по венам, как лесной пожар. Еще. Мне нужно было больше.
— Так чертовски сексуально, — сказал он, покачивая бедрами вперед-назад, скользя членом по моей щели.
Я уже была там, на грани наслаждения. Оно горело, нарастало и бурлило, пока я почти не могла больше терпеть. — Линкольн, пожалуйста.
Он заключил меня в объятия. А потом он был там. Внутри меня. Растягивая меня. Заполняя меня. Владея мной с каждым порочным толчком.
Он наклонился и провел языком по моей шее к уху. — Ты создана для меня. — Его зубы прикусили край моей челюсти. Затем мои губы. И горло. С каждым толчком его бедер он отмечал меня. — Кончай на мой член, детка. Накрой меня собой. — Он прижал тазовую кость к моему клитору, и я разбилась.
Я разлетелась на осколки. Волны наслаждения, ослепительные и интенсивные, прокатились по мне.
— Закричи для меня, птичка.
И я закричала.
Затем он потянулся к моим рукам, сцепил наши пальцы вместе и с рычанием кончил.
Линкольн перекатился на спину, положив одну руку за голову, а другой притянул меня к своей груди. Мы оба смотрели в потолок, казалось, часами, когда наконец он нарушил тишину.
— Я люблю тебя. — Он не отрывал взгляда от потолка, но его сердце бешено билось о мою голову на его груди. — Я должен был сказать это тогда. — Он сглотнул. — Мне просто нужно было, чтобы ты знала это сейчас.
Я сделала вдох, так как слезы затуманили мое зрение.
Он любил меня.
Я всегда это чувствовала — или, по крайней мере, думала, что чувствовала, — но он никогда не произносил этих слов вслух. Меня захлестнула волна эмоций. Радость. Я много лет ждала, чтобы услышать эти слова из его уст. Печаль. Могло ли все быть иначе, если бы я знала? Отчаяние. Потому что это было похоже на извинение и немного на прощание.
Скажи это снова. Повторить тысячу раз.
Но я знала, что он этого не сделает.
Я должна была быть вне себя от счастья, но вместо этого мое сердце разрывалось на части.
Я подняла голову с его груди и посмотрела в его горящие глаза. — Я тоже тебя люблю.
Он тяжело сглотнул. — Ложись на спину. — Он наклонился надо мной, открыл верхний ящик своей тумбочки и достал черный маркер «шарпи». Он снял колпачок и поднес кончик к моему плечу. — Ты когда-нибудь задумывалась, как бы ты выглядела с татуировками?
Не совсем. Но мне нравилось, как они выглядят на нем.
— Ты рисуешь татуировки на моем теле?
Он пожал плечами и продолжил проводить кончиком пальца по моей коже.
— Ты можешь хотя бы сказать мне, что это такое? — Я наблюдала, как он создавал вихри и линии в тонких узорах. У него был дар. Мне стало интересно, создавал ли он свои татуировки сам. Полагаю, творчество было естественным побочным продуктом для того, чей ум никогда не спал.
Он лег на бок и оперся на один локоть. — Я еще не знаю. — Он продолжил путь по верхней части моей руки, остановился на локте, а затем поднялся обратно. — Ты доверяешь ему? — Он говорил о Грее. Это был слон в комнате с тех пор, как он посетил театр пять дней назад.
— Думаю, да. — Это был самый честный ответ, который я могла дать.
Линкольн написал линию римских цифр вдоль моей ключицы, затем продолжил вихри и узоры. Я изо всех сил старалась не шевелиться, пока мягкий кончик пальца щекотал мою кожу.
Его горячее дыхание обдавало мою плоть, когда он дул на чернила, чтобы они высохли. Мое тело инстинктивно дернулось, и он захихикал. — Проголодалась по моему члену так скоро?
Изголодалась.
— У нас вся ночь, детка. И вся оставшаяся жизнь после этого. — Он говорил так спокойно, так уверенно. Я хотела бы чувствовать то же самое.
Маркер провел по гребню моей груди и вокруг соска. — Я чуть не убил человека. — Он поднял на меня глаза, и мои легкие замерли, когда я увидела, как яркость в его глазах рассыпается и трескается, как лед на озере. Его рука перестала двигаться. — Это было во время драки. Я только что узнал... — Его слова оборвались, словно он потерял мысль. Он тяжело сглотнул, затем снова посмотрел на меня, положив подбородок мне на грудь. — Меня не было. Потерялся в темноте. Я чуть не свернул ему шею, и даже не понял этого. — Его голос был тихим, измученным.
Я смахнула волосы с его лба, затем положила ладонь ему на щеку. — Но ты не убил его.
— Я бы убил, если бы Дьюс не остановил меня.
Мое сердце заколотилось от сожаления в его глазах, которое притупило его искру.
