— Да. Ты прости меня, Оленька. Я все помню, я уже и вещи собрала. Не сердись, дочка.
Я готова. Я даже и плакать не буду, как договорились… Куда меня пристроишь, туда и ладно. И ты меня прости, Тиночка! Спасибо, что попрощаться приехала. Теперь уж точно никогда не увидимся. Не хорошо я с тобой поступила, знаю. Нет, ты не думай, я и правда все, все понимаю! И всю жизнь виной этой мучаюсь. Ты прости, если можешь…
— Я простила, Мисюсь. Правда простила.
— Только ты не думай, Тиночка, что я у тебя твое счастье совсем отняла. Нет, неправда это. Мне от твоего счастья, знаешь ли, ни одной полной горсточки не досталось. Так, щепотки мелкие… Антон ведь тебя одну всю жизнь и любил! Не впрок мое детское коварство оказалось, никому не впрок… И сама я теперь никому не впрок…
— Ну что ты, Мисюсь! Не надо. Не надо так, прошу тебя! – снова не сдержалась Тина, заплакала горько. — И ты меня прости, сестренка… Я ведь не знала о тебе ничего…
— Тиночка, ты погоди, не плачь. Погоди, Тиночка… Тут у меня для тебя одна тетрадка есть… Где же… — засуетилась вдруг испуганно Мисюсь, крутя колеса своей коляски в строну сваленных в углу комнаты сумок. – Куда же я ее сунула–то, господи… Дай бог памяти…
— А что за тетрадка, мам? – с интересом спросила Ольга, озадаченно глядя на мать.
— Да тебе неинтересно, доченька. Обыкновенная отцовская тетрадка, ценности никакой не представляет… Я ее нашла, когда архив Антона разбирали. Сейчас, сейчас покажу…
Дрожащими руками она полезла в боковой карман большой черной сумки, с трудом вытащила из его плотного нутра обыкновенную толстую тетрадку в коричневом дерматиновом переплете. Старую, помятую. Таких сейчас и не встретишь уже. Развернувшись к Тине, протянула ей свое сокровище, проговорила тихо:
— На, Тиночка. Возьми. Это дневник его…
Тина молча приняла из ее рук тетрадь, полистала нерешительно. Пожелтевшие от старости хрупкие страницы были исписаны мелким бисерным, с наклоном чуть влево Антоновым почерком. Надо же, настоящий дневник. Она и не знала тогда, что Антон ведет дневник… А взглянув на дату первой записи, тут же и поняла, почему не знала. Дата была та той самой давности, когда она не вернулась сюда из Белоречья, со Светиных похорон. Когда осталась в Белоречье, воспитывать осиротевшего племянника Митеньку…
Сев в кресло и открыв тетрадь наугад, на самой ее середине, она начала вчитываться в такой знакомый, такой когда–то привычный почерк Антона. Острые с наклоном влево буквы хоть и попрыгали поначалу перед глазами, но потом послушно начали выстраиваться в четкий свой ряд, складывались в слова и предложения, смысл которых оседал даже и не голове, а в сердце будто, заставляя его работать часто и тревожно, отчего в груди разлилась вдруг нехорошая горячая боль…
«…Скажи, мой зеленый колокольчик Тин–Тин, отчего такая тоска нападает временами? Я чувствую – она каким–то образом и не связана даже с той болью, которую я сам себе причинил, обидев твою любовь… Понимаешь, боль эта особо рода, и я свыкся с нею постепенно, стал носить в себе, как носят в себе сердечники исстрадавшееся инфарктами сердце. Привыкают к постоянной его боли и носят. Тоска же приходит сама, выползает медленно и незаметно из плотных корешков любимых книг, смотрит на меня твоими зелеными глазами. Тебе плохо, Тин–Тин? А ты знаешь, мне без тебя очень плохо… Иногда, ночью, засидевшись здесь, среди старых книг, я вижу тебя. Может, это похоже на сумасшествие, но в тот момент мне кажется, что я слышу даже и звук твоего голоса, звонкий и нежный, как звук зеленого колокольчика. И мне хочется жить дальше. Не смотря ни на что. Потому что где–то далеко есть ты. Пусть не со мной, но есть же! Что с тобою сейчас, мой маленький колокольчик? Где ты сейчас, Тин–Тин?..»
Тина торопливо захлопнула тетрадь, сглотнула набухший в горле слезный комок. Горячая боль из груди отступила тут же, и она вздохнула вольно и свободно. Потом подняла голову к Мисюсь, улыбнулась ей виновато. Подумалось совершенно некстати, что Чеховский «Дом с мезонином» тоже заканчивается вот так – безысходным риторическим вопросом. Только звучит он по–другому. Не «где ты, Тин–Тин», а «где ты, Мисюсь»… Конечно же, не имел абсолютно никакого отношения к их истории Чеховский рассказ. И тем не менее, судьбе виднее. Не надо было ее гневить, не надо было называть с самого детства свою сестренку этим именем. Может, и не соблазнилась бы она тогда чужой любовью, не соблазнилась бы жизнью в большом доме с мезонином… Хотя и глупости все это, конечно же…
Вздохнув еще раз, Тина поднялась с кресла, повернулась всем корпусом к Ольге, произнесла решительно:
— Так, Оля. Ответь мне – когда машина за матерью подойдет, которая ее в интернат должна везти?
— Не знаю… — растерялась вдруг Ольга от этой Тининой решительности. — Скоро, должно быть…Игорь сказал, после обеда где–то…
— Она, я понимаю, специализированная какая–то?
— Не знаю… Наверное…Надо ведь коляску как–то перевезти, и вещи вон еще…Да и маму на носилках нести придется… А что? Почему вы об этом спрашиваете, Валентина Петровна? Вы не беспокойтесь, они все сами сделают! По крайней мере, Игорь, мой муж, с ними так договаривался. И деньги уже вперед заплатил…А двери им жильцы откроют. Не беспокойтесь об этом, Валентина Петровна…
— А я и не беспокоюсь уже. Просто это хорошо, что машина специализированная. До вокзала мы на ней как раз и доедем. Билеты тоже, я думаю, сразу купим. Вот еще кресло надо куда–то пристраивать… В товарный вагон, может… Ну да ничего, разберемся!
— А… Почему на вокзал–то, Валентина Петровна? Не поняла…Зачем на вокзал? Мы же хотели к нотариусу…
— К нотариусу по дороге заедем! Да не волнуйся ты так, откажусь я от своей доли! Я так понимаю, это не много времени займет? Ты позвони туда, пусть все бумаги приготовят, пока мы едем.
— Да? Ну хорошо…Я позвоню сейчас… Если так, то пожалуйста… — испуганно лепетала Ольга, хлопая красиво подкрашенными ресницами. – Только я все равно не поняла, при чем тут вокзал…
— Мисюсь, это все твои вещи? — повернулась Тина к сестре, указывая пальцем на груду сумок, сваленных в углу комнаты.
— Да, Тиночка… А что такое? Я, если честно, тоже ничего не понимаю, Тиночка… Мы что, куда–то с тобой уезжаем?
— Да, Мисюсь, уезжаем.
— Куда, Тиночка?
— Домой, Мисюсь, домой! Куда же еще? Домой к себе поедем. В Белоречье…
***
12.
За квадратным вагонным окном шел теплый мелкий дождь. Не надоедливый – слегка ленивый просто. Погода не была порченой – июль отдыхал от череды нескольких знойных своих дней. Да и ехать в такую погоду было хорошо. Не жарко. Они сидели, обнявшись, на нижней полке своего купе, говорили без умолку. Плакали, снова обнимались, снова говорили. Вместе со слезами – Тина могла поклясться, будто и видит это даже – утекал из глаз сестры и многолетний за саму себя стыд. Его место, не имея сил терпеть человеческой этой пустоты, занимали искренние, вновь себя обретшие Тинины любовь и прощение. А как вы хотели? Каждому человеку нужна и любовь, и прощение тоже нужно, знаете ли. Необходимы просто. Такое вот обыкновенное, одно для всех общее жизненное правило. Если вы живете, конечно…
