был готов защитить Флоренс от любой неприятной ситуации. И за те пару недель, что они находятся в новом статусе, он ни разу не подвел. Даже когда ей хотелось просто посидеть с кем-то в обнимку на крыше, потому что вечер казался совсем невыносимым, он приехал.
Джек Эдвардс – хороший человек. И от этого реальность окончательно размывается. Флоренс знает его уже три года, но никогда не думала, что этот эпитет ему подойдет. Он каждый день разговаривает с бабушкой и добродушен с обслуживающим персоналом. А еще они не были друзьями, когда он пощадил ее чувства и соврал о том, что Гэри уехал жить к Тыковке.
Сейчас Джек Эдвардс улыбается, с этим своим сияющими и даже ребяческим взглядом, и совершенно невозможно понять, как они оба оказались в этой точке. Он поднимает руку и приглашает ее улечься ему на плечо. Флоренс замечает шрам слева от его груди. Один из многих.
– Это у тебя давно? – осторожно спрашивает она.
Он морщится, косится на шрам и тянет ее на себя. Ей становится некомфортно: зачем спрашивать? Сама же видит, что ему неприятно, но продолжает возвращаться к этой теме.
Наверное, дело не в любопытстве. Они друзья, и хочется понять, почему Джек такой. Ведет себя как самоуверенный ублюдок со всеми, кроме близких, и в нем так много нежности и чувственности, но он предпочитает оставаться для мира просто Факбоем.
– Иди сюда, – просит он, прикрывая глаза.
Флоренс укладывается рядом. Его лица больше не видно, но, кажется, это и было нужно.
– Я не помню своего отца, – тихо произносит он. – Мать говорила, он ушел, когда мне исполнился год. Подозреваю, он ее не выдержал, даже не осуждаю. Было бы здорово, если бы он забрал и меня, но, как видишь, этого не случилось.
– Как ее звали?
– Маргарет. Может, ее и сейчас так зовут, я не знаю. Слышал, она уехала в Лондон. Красивая была, я помню ее вьющиеся светлые волосы и тонкие пальцы. Правда, я на нее не похож – в отца пошел. Она все время так говорила: дурная отцовская порода.
Он обхватывает руку Флоренс своей и проводит ее пальцами по темному шраму на плече.
– Это первый, который я помню. Обожгла меня утюгом: притащил с улицы котенка, когда мне было года четыре. Кричала, что я принес кучу заразы и мы теперь будем жить, как в свинарнике. Чистота всегда была отдельным пунктом: ни пыли, ни соринки, не дай боже тебе оставить стакан из-под воды в мойке.
– Это ты сохранил?
– Ну я не настолько помешан, конечно, – в голосе сквозит улыбка, – но привычка полезная. И мне нравится убираться, это отлично прочищает голову.
Флоренс прижимается губами к шраму: ей становится страшно. Она больше не уверена, что выдержит эту историю, но ведь сама спросила. Думала, мать Джека умерла, но, кажется, все намного хуже. Не хочется представлять, насколько.
– Ожог долго заживал, – продолжает он. – Ей даже пришлось отвести меня к врачу и объяснять, что я сам полез к утюгу. Социальный работник заглянул, посмотрел дом и ушел ни с чем, а мать решила, что дедовские методы надежнее. Так в моей жизни появился ремень с металлической бляшкой.
Джек перемещает руку Флоренс ниже, к тому шраму на боку.
– Первое опоздание. Меня позвали праздновать день рождения одноклассника, как раз одна из мам обещала завезти домой, но я заигрался, и они уехали без меня. Я сел на автобус, но приехал на два часа позже, чем должен был.
Следующий шрам, едва различимый, оказывается чуть ниже.
– Ошибка в домашнем задании. Написал «почетать» вместо «почитать».
С каждым его движением Флоренс все труднее дышать. В этих коротких фразах боль, которую не должен испытывать ни один ребенок. Она вспоминает детей Паломы, которые на порядок непослушнее, но все равно получают от родителей только любовь, и не понимает, как можно так поступать с собственным сыном.
Не понял урок. Не помыл за собой посуду. Подрался. Просто достал.
Сдерживая подступающие слезы, Флоренс упрямо покрывает поцелуями его шрамы. Некоторые видны, другие скрыты за компрессом или такие, что она может нащупать только с его помощью – но за ними целая история ребенка, который получал наказание за любой проступок, даже воображаемый.
– До сих пор не знаю, чем я ей не нравился, – наконец заканчивает Джек. – Это только то, что оставило видимые следы, так-то там много всего было. В школе тоже били – зубрила, выскочка. Учился на отлично, вел себя как образцовый ребенок. И это в Манчестере, в государственной школе, представляешь?
– Нет, – честно отвечает Флоренс, укладываясь обратно ему на плечо.
Ей нельзя сейчас разреветься, даже если душа рвется в клочья. Она не знает, что сказать и как поддержать Джека, и одновременно с этим чувствует в его открытости столько силы, что сложно представить, насколько тяжело ему это дается.
– Когда мне было восемь, мы с Гэри впервые подрались за спортзалом. Ты его знаешь, у него любая дружба с этого начиналась. Позже он и Тыковку поколотил, и Леона. – Джек смеется своим воспоминаниям. – А потом никому не давал меня бить. Ноги расставит, голову вперед – чистый бык.
– И тогда появилась ба?
– Да. – Он накрывает ладонью ее плечо и целует в лоб. – Правда, только через год. Гэри уже потихоньку начал отходить, и мы много торчали у них дома. Я старался помочь ему с учебой, а мать была не против, это же лестно: сын настолько хорош, что подтягивает других. Ба заметила синяки. Ну и спросила аккуратно, даже не помню, что я тогда соврал.
Джек вздыхает и сжимает плечо сильнее.
– Через неделю социальная служба пришла снова. Целая комиссия, с полицейским и всем таким. Попросили меня в отдельной комнате поговорить с ними, а у матери на кухонном столе, представляешь, ремень лежал. Что-то я опять сделал такое, что ей не понравилось. В общем, они как меня увидели, забрали сразу и отправили в интернат. Система опекунов тогда толком не работала, я там еще болтался, пока ба не приехала. Насмотрелся на маленьких зверей, в приютах только такие остаются. Мать больше не видел, ей запретили ко мне приближаться.
Он замолкает, и Флоренс целует его, куда дотягивается. Как он все это выдержал? Маленький девятилетний мальчик, весь в синяках и шрамах, старается изо всех сил выполнять условия, которые ему выдвигает мать. Он учится, убирается, не опаздывает и тем более не ругается в ответ.
– Потом узнал, что ба подняла пол-Манчестера на уши, чтобы меня забрать. Ей для опекунства не
