Ознакомительная версия.
Бабушка говорила, что он — дрянь, дрянь!
Неужели старуха ошиблась? Она, которая не ошибалась никогда?!
Стиснутая ладонь разжалась, и Соня тихонько погладила диван.
У Гриши была короткая замшевая куртка, такая же восхитительно, шелково шершавая. Соня трогала его рукав, проводила пальцами — подушечкам было щекотно и приятно. Под тонкой замшей чувствовалась рука, широченная твердая лопата. Соня колола его в вену, и он послушно сжимал кулак, похожий на небольшую дыню.
Когда он стал ухаживать за ней, она пришла в ужас. Она ничего не понимала в ухаживаниях, не знала, как себя вести, и с перепугу даже стала ему хамить, чего не делала никогда в жизни. Он терпел и улыбался и однажды подарил ей крошечного черного деревянного слона, вырезанного так искусно, что в маленьких слоновьих глазках явно читались хитрость и добродушное лукавство. «Это у меня друг вырезает, — сказал Гриша неловко и сунул слона в карман ее зеленой хирургической робы. — Вам на счастье». И дунул от нее по коридору, сильнее обычного припадая на больную ногу, словно она собиралась гнаться за ним и всовывать слона обратно. Слон стоял на ее столике, а потом она забрала его домой, и ела с ним, и на ночь прятала под подушку, как будто ей не тридцать лет, а восемь, и ей казалось, что этот слон очень похож на Гришу.
Никто ничего не знал о нем, да и Соня никогда не сплетничала с девчонками о больных. Девчонки знали, что она «чокнутая», и никакими тайнами с ней не делились. Хирург Лев Романович, делавший ему операцию, был не слишком доволен. Все знали: когда Лев Романович смотрит рентгеновские снимки и поет «Смело, товарищи, в ногу», значит, все отлично, а если «Ой, мороз, мороз», значит, дела не очень хороши. Когда он смотрел Гришины снимки, пел про мороз.
Гриша ухаживал за ней упорно и тяжеловесно и впрямь по-слоновьи. Девчонки сначала смеялись, а потом отстали, потому что смеяться над ней было неинтересно — она ничего не замечала.
«А монашка? — спрашивали про нее больные. — Монашка когда дежурит?» Она лучше всех в отделении делала сложные уколы и ставила капельницы.
Она долго не обращала на Гришины ухаживания никакого внимания, и однажды он сказал, мрачно глядя в пол: «Я ведь не просто так, чтобы хвостом покрутить. Я с серьезными намерениями. У меня жены нет. Паспорт могу показать», и Соня чуть не хлопнулась в обморок прямо в процедурной. Серьезные Гришины намерения потрясли ее до глубины души. Он ухаживал за ней, и у него не было жены, и он мог бы даже жениться на ней, если бы все у них получилось хорошо.
И она как будто сошла с ума. Все получилось не просто хорошо, все получилось необыкновенно, упоительно, волшебно, и Соня была уверена, что ни у кого на свете, ни до, ни после нее не было и не будет такого романа. Неповоротливый Гриша, похожий на дрессированного циркового медведя, казался ей очень красивым, куда там Кевину Костнеру! Все, начиная со случайных встреч в коридоре, — едва заметив его, она уже утопала в помидорном румянце, — и кончая торопливыми и многозначительными пожатиями влажных пальцев в процедурном кабинете, было внове, и ничего лучше этого она не могла себе представить.
У нее на самом деле был «роман», у нее, дурнушки-Сони, которую бросил отец, которая так ничему и не выучилась, а по выходным ползала на коленях, вымывая из углов квартирную пыль, и варила борщи, целые кастрюли борщей, чтобы хватило матери и брату на все время, пока она будет дежурить.
Она получила зарплату и в только что открывшемся на Невском «Стокманне» купила себе брюки и кофточку.
Они стоили бешеных денег — зарплаты не хватило бы, если бы она не носила в сумке пакетик со сбережениями, а она носила, потому что боялась, что дома их отыщет Владик и все растаскает на сигареты. Она долго не могла выбрать, все ходила и ходила между рядами потрясающей, благородно-неброской одежды и все поражалась, что на каждой отдельной стойке наряды подобраны в тон и даже украшены шарфиками. Она посмотрела ценник — шарфик стоил долларов тринадцать — и опять стала ходить, с каждой секундой падая духом и понимая, что она никогда и ничего не сможет себе здесь купить.
Потом к ней подошла продавщица.
Соня знала, что она — в клетчатой юбчонке и тошнотворно-голубой водолазочке, собравшейся складками там, где у женщин, согласно учебнику анатомии, должна быть грудь, — выглядит в этом сверкающем дамском раю, как судомойка в спальне у королевы. Продавщица шла издалека, Соня смотрела на нее и ждала. Ждала, что сейчас ее будут выгонять.
«Вам помочь? — спросила продавщица и улыбнулась. — Что вы хотите выбрать?»
«Брюки», — пробормотала Соня.
«Вы зашли в большие размеры, — сказала продавщица любезно, — пойдемте. У нас отличный выбор брюк».
Она нашла брюки — три пары, — и, пока Соня мерила их за плотной зеленой шторой, принесла еще несколько вешалок с блузками. Просто чтобы прикинуть, как будут смотреться брюки, объяснила она.
Соня купила брюки и короткую вязаную кофточку, которая была сделана как-то так, что, надев ее, Соня неожиданно обнаружила у себя грудь, и именно там, где она должна быть согласно учебнику анатомии.
С фирменным пакетом — зеленые буквы на белом фоне — она поехала к бабушке. Она ехала в электричке и все время заглядывала в пакет, не веря, что там едут ее потрясающие новые наряды и что она наденет их, и Гриша совсем потеряет голову, когда увидит ее в них.
Бабушка наряды одобрила, и Соня долго крутилась перед ней, поворачивалась то боком, то задом, и бегала к большому зеркалу в ванной, и требовала, чтобы бабушка подтверждала, что «все хорошо».
Бабушка возместила ей все потраченные деньги.
«Не валяй дурака, — сказала она весело, когда Соня стала отказываться, надеясь, что бабушка все же заставит ее взять деньги, — это тебе подарок. Я знаю, как в твоем возрасте все это нужно. А мне на венок в любом случае хватит».
Когда все кончилось так не правдоподобно ужасно и Соня приползла к ней, бабушка сказала, что стыдно так унижаться. Что женщина должна знать себе цену. Что у нее, Сони, совсем нет гордости.
А какая там гордость, когда кончилась жизнь?! Зачем трупу — гордость?!
Она так и не простила бабушку, оказавшуюся такой же, как все. Нет, хуже всех, ведь Соня надеялась, что бабушка поймет ее, и утешит, и как-то спасет, но она сказала «стыдно», и Соня как будто умерла еще раз. Навсегда.
Но оказалось, что тогда она еще не совсем умерла. Жизнь продолжала мучить ее, выворачивать наизнанку так, чтобы уж окончательно добить, поунизительнее, побольнее!..
Ей осталось еще немного, совсем немного, а там будет все равно, и ей нет никакого дела, поддельное ожерелье или настоящее!
Ознакомительная версия.
