— Погубили Лариску. И твоя Верка тоже руку приложила. Ходила, стучала на нее.
Санек угрюмо сказал:
— Да Лариска сама виновата. Зачем вы выступали на собраниях? На кого поднялись-то? На Миру Степановну? Смешно. Она — слон. А вы — коллективная Моська.
— Если так рассуждать, то такие, как Мира Степановна, даже и сомневаться-то не будут в своих действиях. Будут переть как танк — и все.
— Они и так будут переть. У них природа, понимаешь ли, такая. Такими сделал их сам Бог или же дьявол. У них мозги устроены иначе, понимаешь? Они считают праведников и правдолюбцев идиотами!
— Ну и пусть считают. Мне их мнение, знаешь ли, по фигу, — заявил Стас, — мы все же нервы-то ей потрепали. Она чуть-чуть потише стала. Раньше только войдет в театр — и сразу же орать. Как унтер Пришибеев. А сейчас больше интеллигентку из себя изображает — говорит тихо, мягким голосом. Иногда, правда, забывает войти в роль. А раньше просто за людей нас не считала. Расписание, помню, все было перечеркано: то репетицию назначит в одиннадцать, как положено, то потом требует помрежа — перенесите на другое время. То вызовет на репетицию одних актеров, то тут же все перечеркнуть заставит и вписать других. Изгалялась над нами, как надсмотрщик над рабами в Древнем Египте.
— Слушай, — сказал Санек, — я что-то ничего не понимаю. Мы строим версии, пытаемся понять — кто убийца двух женщин, двух актрис… — Он замолчал.
— Ну? — нетерпеливо спросил Провоторов.
— Ну а получается не расследование, а какое-то бесконечное… какой-то бесконечный обвинительный приговор Мире Степановне. Только его не прокурор в суде зачитывает, а люди обыкновенные высказывают — так у них наболело. И ты вот тоже… Как же вы жили здесь? Как живете? Я бы с ума сошел с таким начальством.
— Ну так мы и сошли с ума. Она нас свела. Сама сумасшедшая — и нас с ума свела. Пришла в театр одна нормальная девчонка — эта Инга Дроздова, так она за нее взялась. И если девчонка не сбежит отсюда — чем скорее, тем лучше, — она тоже с ума сойдет.
— Мира Степановна на сумасшедшую-то не похожа — слишком логично поступает.
— Я специально прочитал справочник по психиатрии. И в графе «паранойя» нашел точное описание Миры Степановны. Параноики очень хитры, очень умны, властолюбивы. На сумасшедших совершенно не похожи. Интриги выстраивают, как шахматисты, многоходовые. И не дай Бог иметь параноика врагом — они непобедимы! Вот так-то. А мы под ней — талантливые шизики. И крутимся как белки в колесе — не выскочить. Я как-то разговаривал с Лариской…
— Не понимаю — что она здесь делает?! — воскликнул Санек горячо. — Лариса Родионовна — талантливая актриса, могла бы в Питере или в Москве устроиться, а она проторчала здесь всю свою жизнь.
— В том-то и дело, что не могла! — Станислав Юрьевич понизил голос. Видно было, что он очень волнуется. — Понимаешь… Не знаю даже, как сказать… Здесь какая-то — мистика. Она три раза договаривалась с режиссерами. Ее брали в хорошие театры. В Москве и в Питере. И что ты думаешь? Накануне отъезда ее как будто бы какая-то сила все три раза пригвоздила к постели. Буквально обездвижила. Пластом лежала, как в параличе. И врачи не могли ничего понять. Дикая боль и неподвижность. Через месяц-другой проходило, но об отъезде уже поздно было думать. На третий раз, Лариска говорила, до нее наконец дошло — какая-то мистическая сила ее из города не выпускает! Все, кто отсюда вырвался, — счастливчики. А мы — скованные одной цепью — остались. Вот такие дела…
Санек вышел от Провоторова, шатаясь не то от выпитого, не то от полученной страшной информации. Он редко задумывался о вещах потусторонних, но сейчас ему было не по себе. Что-то и впрямь нечисто в этом театре. Расспрашивая актеров, он узнавал о прежних странных уходах из жизни еще не старых и талантливых людей. Все эти неожиданные смерти произошли именно после приезда в этот город Миры Степановны Завьяловой. Совпадение? Или же впрямь обладает эта женщина какой-то тайной властью над людьми? Той властью, о которой толком никто ничего не знает — есть ли она или ее придумали, чтобы запугивать более слабых и властвовать над ними явно, а не тайно? Существуют ли чародеи и чары? Кто ответил на этот вопрос? А никто. И тем не менее есть что-то в этой жизни непостижимое и тайное, что не дается слабому сознанию человека. Но ведь даже в глобальном масштабе действует принцип взаимозависимости. Когда в каком-то регионе возникают социальная напряженность, конфликты, кровавые разборки — в этих «горячих точках» непременно происходят и природные катаклизмы, уносящие множество жизней. И особенно явно эта взаимозависимость проявилась на рубеже веков. Это же факты. От этого никуда не денешься. И то, что в зарубинском театре после приезда сюда Миры Степановны стало «нехорошо», как выражались некоторые артисты, — тоже факт. Есть в этой женщине нечто мистическое, страшное. Стоило только заговорить о ней — и она тут же возникала на пороге гримерки, в которой ей перемывали косточки. И притом, утверждали актеры, смотрела так подозрительно и с такой злобой, как будто слушала их по трансляции.
Санек задумался, выходя из подворотни и направляясь к своей машине, стоявшей прямо у служебного входа в театр. Он уже открывал дверцу машины, когда услышал властный голос:
— Александр Петрович!
Санек медленно обернулся. На ступеньках стояла Мира Степановна. Она старалась придать лицу участливое выражение, но это ей не удавалось. Кривая улыбка была скорее привычно-иронической и язвительной, чем доброй и мягкой. И в звуках голоса тоже звучал металл.
— Ну ты что же не заглянешь-то к нам, Александр Петрович? Ну разве можно так? Приди, посидим, чайку попьем, ведь не чужие. Ты же знаешь, что мы с Захаром Ильичом всегда рады тебе.
Шофер Миры Степановны завел мотор, она села в машину, потам выглянула и сказала:
— Приди, приди. А то всех обошел в театре, а к нам не заглянул.
Она захлопнула дверцу, машина тронулась и вскоре скрылась с глаз, свернув за угол.
А Санек все стоял, оцепенев. Все знает! И то, что он ходит по гостям, и, вероятно, даже содержание их бесед. Разведка у нее поставлена неплохо. Но какое ей дело? Просто не может пережить того, что люди ходят друг к другу в гости и общаются? И притом без ее дозволения! Ей бы хотелось, вероятно, чтоб все вокруг были разобщены, находились в состоянии этакой постоянной, непроходящей вражды. Как в Древнем Риме — «Разделяй и властвуй». О, она четко знала этот принцип управления. Верка не раз ему со смехом говорила о том, как мастерски умеет Мира Степановна столкнуть людей друг с другом. Стоит ей только заметить, что кто-то из актеров поддерживает дружеские отношения — она тут как тут. Если это две женщины или же двое мужчин — она их назначает на одну роль. И одному дает репетировать, а другому — нет. И вот они уже смотрят друг на друга косо, еле здороваются, подозревая, что один из них к ней подольстился и выбился в любимчики. Если дружат мужчина и женщина — тут же включается в работу «сарафанное радио», и дома у друзей начинаются скандалы на почве ревности. Да мало ли возможностей у главного режиссера? Актеры — точно пешки в его игре. Он смотрит сверху на них и двигает фигуры.
Санек вздохнул. «Чего стою как пень?» — подумал он.
Мира Степановна будто и впрямь его заколдовала. Как-то нехорошо ему всегда бывало в ее присутствии. Он сразу чувствовал себя невероятно скованно. А чтобы освободиться от этого неприятного ощущения, начинал вести себя нарочито развязно и дерзко. И потом чувствовал себя полным идиотом. Больше ни в чьем присутствии такого не бывало. Почему? Может быть, потому, что сама Мира Степановна всегда была чудовищно неискренней. Она как будто постоянно озиралась в поисках врага. Ждала удара и готовилась ответить. Но поскольку никто на нее не нападал, она первая бросалась в атаку по любому поводу. Агрессивность и подозрительность не оставляли ее никогда. И в этих волнах агрессии она топила окружающих. Захлестывала, как девятый вал. Люди впадали в страшную депрессию после ее «наездов». Им уже было не до творчества. И на сценической площадке она третировала их: не объясняя ничего, заставляла по нескольку раз повторять одно и то же, пока ошалевший от непонимания актер — что же он делает не так и что, в конце концов, он должен делать?! — окончательно не деревенел, становился зажатым настолько, что смотреть на него было больно. Вот тогда, как ни странно, она успокаивалась и больше его не дергала. О творчестве здесь говорить не приходилось.
