мне в трезвом состоянии нормальным, но теперь его нет.
– А где твой друг? – спрашиваю.
– А…, – машет рукой. – Все мужики – суки!
– Поссорились, значит… – констатирую, едва выговаривая слова. – Для справки: суками могут быть только женщины, а вот мужчины… КОЗЛАМИ!
Мы синхронно ржём.
– Скажи-ка, сестра…
Лурдес прикрывает рот рукой, затем шёпотом:
– Ты всё ещё девственница?
Если б я была трезвой девственницей, то этот вопрос точно поверг бы меня в замешательство и залил бы моё лицо багровой краской, но я в этот роковой в своей жизни момент – пьяная девственница, а потому смело вываливаю все свои выболевшие внутренности:
– Конечно! Берегу самое ценное для одного человека… Только он … он женится на другой, – я ржу, как ненормальная, и Лурдес тоже, хотя говорю я совсем не смешные вещи.
– Знаешь, что… – выдавливает сквозь смех сестра.
– Что?
– Меня эта его курица таааак бесит!
– Это не новость, – отвечаю, всё также смеясь. – Меня она вообще выворачивает наизнанку, но… – моё веселье враз рассеивается, – ему наплевать на наше мнение, он ЕЁ любит, а не…
– Чёрта с два он её любит! – сестра даже на мгновение протрезвела. – Когда любят не ложатся в постель с другой девушкой… без одежды!
На моё лицо, очевидно, выливается шок, потому что Лурдес решилась на некоторые уточнения:
– Ты думала, я не знаю? Все знают! Все видели, как он лечил тебя!
– Ничего не было… – и я уже сама сомневаюсь.
– Если ты говоришь – я верю, но… это уже не имеет никакого значения, Софи! Вы были в одной постели всю ночь, и на вас обоих не было одежды!
Мне нечего сказать, но зато у сестры много накопилось:
– Вот если бы я была тобой, – и она машет своим указательным пальцем между нами, долго так машет, пытаясь сформулировать свою мысль, – то я бы поступила так, как нужно и удобно МНЕ!
– Что ты имеешь в виду?
– Я бы переспала с ним. Ты хотела, чтобы он был первым? Ну вот и сделай так, чтобы именно это и произошло. Все мужики сволочи! Говорю тебе, ВСЕ! Не жалей никого из них, не жалей!
– Слушай, Лу… Тебе ж всего шестнадцать, а надралась ты как… Ооох!
– Ну, ты же не настучишь отцу, так ведь?
– Не настучу, – соглашаюсь.
– Тогда я тоже не настучу!
– На что? – мои брови взлетают в удивлении.
– На то, что ты сейчас сделаешь.
– А что я сделаю?
Лурдес многозначительно поднимает брови, вытягивая своё лицо:
– Поднимись наверх, займи одну из спален. Он вскоре придёт к тебе. Если ты позволишь ему – он это сделает. Давно уже хочет, поверь, я знаю, что говорю!
– С чего это он вдруг придёт?
– Предоставь это мне, сестрёнка! Всё будет в лучшем виде! Ноги ты побрила?
– Не помню…
– А … не важно, он всё равно вдрызг пьяный…
Не вдрызг, как оказалось.
Эштон вошёл в комнату почти сразу за мной со словами:
– Что с тобой?
И он не выглядел пьяным. Хотя был… Недавно. Совсем недавно.
– Со мной всё в порядке, – отвечаю, и у меня даже получается чётко выговаривать слова. – Даже более, чем…
– Но Лурдес сказала…
– А я её обманула! – хоть и пьянь, а ума хватает не впутывать в эту подлость сестру.
Подхожу, смотрю ему в глаза. Он тоже не отводит взгляд и не уходит – ждёт, что дальше будет. Это придаёт мне уверенности: захотел бы, был бы так уверен в своём выборе – ушёл бы сразу.
Ставлю бокал на пол, у своих ног, затем, почти не шатаясь, делаю ещё один шаг к нему, развязав на шее один единственный шёлковый узел своего голубого платья длиной в пол. И оно бесшумно сползает по моим бёдрам вниз, прямо как в рекламе духов. Этого даже не планировалось – само собой вышло.
В его глазах испуг… или удивление, соперничающее с разочарованием. Но он так и не двигается с места. Всё так же стоит.
Я кладу ладони на его грудь, она пылает жаром вечеринки и выпитого, он сам весь словно горит, и снова во мне прибавляется уверенности: мои пальцы расстёгивают одну за другой пуговицы его нежно-розовой рубашки.
На белом персидском ковре этой спальни голубой и розовый. Наши тела – белое и смуглое, так непохожи, но поле вокруг них звенит напряжением… как мне кажется.
Он молчит и ничего не делает. А я совсем уже наглею: провожу ладонью линию от его груди к животу и ниже, задерживаюсь на пряжке ремня, замешкавшись, вдруг испугавшись собственных действий.
Эштон оборачивается и бросает один нервный взгляд на дверь: и хочется и колется, догадываюсь я.
Поднимаю глаза, заглядываю в его, но желания в них не вижу. В них злость. Жгучая, опаляющая ненавистью злоба…
– Чего ты хочешь?
– Идиотский вопрос. Разве это не очевидно?
– Здесь моя невеста! – его зубы стиснуты, и он скорее прошипел эту фразу, нежели сказал.
Меня разбирает смех:
– Забавно! – признаюсь, смело расстёгивая его ремень. – Представляешь, я тоже когда-то вообразила себя почти невестой!
От этих слов Эштон дёргается так, будто его кипятком ошпарили.
– И тогда же, – продолжаю свои наглые признания, – я решила, что ты будешь первым!
– Да ну?!
– Именно. И ты не поверишь, – не знаю, почему мне так смешно, когда должно быть либо стыдно, либо… я должна возбуждаться в этот момент или хотя бы в общих чертах хотеть секса. – Я до сих пор девственница!
И тут Эштон с шумом выдыхает.
– Всё жду тебя, жду, когда же ты нагуляешься. Ты же по этой причине от меня отказался? Разнообразия хотел, свободы… Как же так вышло-то, что ты женишься теперь? Как? Я же жду?! Тебя…
На его лице на мгновение мелькает мягкость и… участие, что ли, но так же мгновенно исчезает, уступая место всё той же горячей злобе. Я ещё никогда не видела его таким злым. Никогда.
– Ты же ещё не женат… формально свободен от обязательств, – проклятая весёлость, – так давай и меня тоже! Для полноты, так сказать, многообразия… Пополни коллекцию!
Стягиваю его джинсы, но он не даёт, хватает за запястья и отбрасывает мои руки в сторону.
– Что? Неужели отказываешь? Тогда придётся вручить своё девичье сокровище кому попало… Антону, например… Или вообще, выдерну вот прямо сейчас какого-нибудь твоего друга из толпы, уж он-то точно не откажется, не такой дурак, как ты!
Лицо Эштона – неживая маска. Не человек – статуя. Но меня в настолько пьяном состоянии, не смущает даже это. Я сажусь на край кровати и снимаю бюстгальтер, оголяя
