свою немаленькую грудь. Швыряю его в угол спальни.
– Иди, пригласи сюда кого-нибудь на свой выбор! Раз уж тебе не нужен мой подарочек, вручу его другому! Давай-давай!
И он ведётся. Неожиданно. Может, тоже пьяный, а может, просто я каким-то чудом задела его честолюбие: как же так, любимая дочь его отца переспит по пьяни с проходимцем, и тот лишит её девственности, когда он мог бы сделать это сам.
Его джинсы слетают с него в одно мгновение ока, носки тоже. Он совершенно голый, стоит в центре комнаты в полной экспозиции.
А у меня шок: от необъяснимого и неясного выражения его лица, от красоты и мощи его обнажённого тела, от впервые в жизни увиденного мужского органа в возбуждённом состоянии. Да, именно это – и было тем, что напугало меня. Я пьяная, а потому глупая. Испугалась его члена. Не ожидала. Не представляла себе, что они такие.
– И… эта штука в меня войдёт? – сама в ужасе от всей инфантильности своего вопроса.
Мгновение, и Эштон прижимает меня к постели гостевой спальни:
– Ещё как войдёт, сестричка! – цедит сквозь зубы. – Предлагаю сделку.
– Давай. Излагай.
– Я тебя трахну сейчас, и даже постараюсь быть нежным. Но ты сваливаешь на хрен навсегда из моей жизни! НАВСЕГДА! – буквально орёт он в моё лицо, нависая надо мной, пугая, и я впервые осознаю, насколько гадкой и мерзкой выгляжу в его глазах:
– Эштон, прости меня… – успеваю только вымолвить, как дверь в комнату открывается.
Это Маюми.
Эштон поворачивает голову, и они встречаются взглядами. Один быстрый, как мгновение, но длинный, как вечность, диалог двух влюблённых людей. В её глазах боль, в его – бездна сожалений.
– Маюми… – шепчет он, но от шока не может даже шелохнуться.
Она вылетает за дверь, Эштон, наконец, отскакивает от меня с криком:
– Маюми!
И в этом имени столько отчаяния… столько страха…
Я всегда считала его безэмоциональным. Ошибалась – он эмоционален. Ещё как. Его руки сжимают лицо, он то ли скулит, то ли воет, затем убирает их, смотрит в мои глаза своими, полными слёз, и буквально выплёвывает свою всепоглощающую ненависть ко мне:
– Ну ты и сссука…
Столько боли, горечи, отчаяния, как в этой «суке» мне ещё не доводилось слышать.
Маюми улетела домой, в Токио. Да, она родом из сильно обеспеченной семьи, в Париже училась в одном с Эштоном институте, в Сорбонне. Там они и познакомились год назад. Почти сразу стали жить вместе, и Эштону удалось её убедить переехать вместе с ним в Штаты. Своё предложение он сделал не где-нибудь, а в Соборе Парижской Богоматери – решил последовать примеру отца. Об этом милом нюансе из истории моих родителей он узнал от меня: я была тем человеком, который открывал ему отцовские секреты, почти интимные моменты, сердечные тайны.
Маюми больше не вернётся. Никогда.
Вот уже два дня меня не было в университете. В душе пустыня Сахара, сил нет выходить на свет Божий, смотреть людям в глаза. Живу у родителей. После случившегося Алекс забрал меня с вечеринки Эштона и отвёз прямиком домой. Пока ехали, не сказал ни слова. Ни одного.
На третий день своего «отходняка», плавно перетекающего в глубокую депрессию, я случайно подслушала их разговор:
– …я не могу…
– Но ты ведь сам приучил её обсуждать подобные вещи только с тобой! Она не хочет говорить со мной! Признаёт только тебя, так же, как и Алёша! Ты так сильно хотел их признания, что теперь они признают в качестве советчика только тебя!
– Неправда, ты преувеличиваешь, Лера!
– Ты знаешь, что нет!
– Лер, я не могу говорить девочке подобные вещи, ни один отец не может, потому что слова мужчины для неё имеют больший вес, нежели слова женщины! И вовсе не потому, что кто-то из нас хуже или лучше, а потому что так задумано природой! Слова, сказанные тобой, будут восприниматься иначе, если их произнесу я!
– Так нам это и нужно, разве нет?
– Нет! Её самооценка как женщины, самоуважение – это самое важное! Она и так сейчас уязвима, и без того унижена, обижена, отвергнута и прочее, и ты предлагаешь мне идти к ней и читать мораль о том, как не следует себя вести с мужчинами? Да она после этого из дома не выйдет!
– Я просто поражаюсь тому, как ты всегда умудряешься вывернуть ситуацию так, что виновные вроде как и не виноваты!
– Объективно, да. Я считаю, Эштон виноват, а не Соня.
– Да неужели?
– Именно. Моя девочка не пошла бы на такое, если бы ей не дали повод. Значит, он дал! Моя Соня держалась, как скала, все эти годы, и мне, Лерочка, очень хорошо известно, чего ей это стоило! Нет! Мы не говорили об этом ни разу! Просто когда-то я на своей шкуре всё это пережил!
– Звучит, как упрёк!
– Просто пытаюсь объяснить себя, вот и всё. Эштон виноват. Он дал повод, не сомневайся.
– У меня такое чувство, что у тебя всегда и во всём только Эштон виноват! Даже там, где он целиком и полностью пострадавшая сторона, всё равно его вина!
– Иногда мне кажется, что я ненавижу его…
– Господи, Алекс, что ты такое говоришь?!
А я зажимаю рот руками, потому что душат рыдания, и не знаю сама, почему же мне так больно…
– Зачем? Зачем ты говоришь такие страшные вещи? – кажется, у матери голос тоже на срыве.
– Потому что я их чувствую. Если я не могу сказать об этом тебе, то кому же тогда?
– Ты ему нужен! Ты так сильно ему нужен!
– Ровно так же, как и ты…
У этой фразы есть шипы, и предназначены они моей матери. Я слишком занята собой, чтобы набраться смелости и заглянуть в их комнату, посмотреть, почему молчат, что происходит у них, как она отреагировала. Внезапно слышу негромкое:
– Прости…
Слышу, что мать плачет, отец, очевидно, утешает её, как всегда, они обнимаются.
– Нет такой кнопки, на которую можно было бы нажать, чтоб получить желаемое. Нет такой точки у меня на теле, которая отвечала бы за любовь к сыну, которого я узнал уже взрослым мужиком, а не ребёнком. Но хуже всего то, что и у него нет кнопки, имеющей функцию «люби!».
– Он твой сын! Твой родной сын, Алекс!
– А может Провиденье потому и забирало их у меня, всех до единого, что ничего хорошего они не могли бы дать ни миру, ни мне? Я сам сколько боли людям принёс, преимущественно
