с этим жадным, дрожащим мужчиной. Он не в состоянии даже дышать: его тело борется за жизнь, заставляя лёгкие делать судорожные, обрывочные вдохи. Его руки – не его руки, пальцы больно вдавливаются в мой затылок, прижимают мой рот к его рту. Я не отвечаю, но ему, похоже, всё равно – он поглощает мои нерастраченные поцелуи, он неудержим в желании не считая отдавать свои. Мы сталкиваемся зубами, но это не та неловкость, которая способна остановить его, и даже она распаляет сильнее, вдавливая всем телом в меня.
Ладонь на моём крестце прижимает мои бёдра к его бёдрам, но волшебство не в этом, вся магия в её тепле, ручьями и реками растекающемся по моему невинному телу. Телу грёбаной девственницы!
Я не ханжа и не гуттаперчевая героиня романа, я взрослая, живая женщина из плоти и крови и не вижу пошлости в том, что в эту секунду ощущает моё, прижатое к его паху, бедро. Я хочу его так сильно, как не хотела ещё никогда, и только в это мгновение понимаю, что, в сущности, до этого момента понятия не имела о том, что такое физическое влечение.
Но это понимание оказывается слабее моей уязвлённой гордости, самолюбия, чести, в конце концов.
Отталкиваю его. Он не поддаётся и не останавливается. Упираю ладони в его грудь и снова толкаю, на этот раз, приложив все свои силы. И он поддаётся – его рот со стоном отрывается от моего, тяжело и часто втягивая воздух, но ему, похоже, всё ещё слишком сильно нужен контакт, и его лоб прижимается к моему. Я знаю, это немая просьба не отталкивать, не отказываться от него в этот момент, когда он уязвим. Я принимаю его условия, но не потому, что не в силах сказать себе «нет», проблема в том, что я всего лишь женщина – слабое, любящее существо, не способное адекватно противостоять физически, не желающее причинять боль в те моменты, когда её можно избежать.
Он переводит дыхание, набирается сил, хватка ослабевает, мой лоб уже не испытывает боли от давления, облегчение сменяется болью утраты – контакт разорван, руки вырваны из моего мира. Последними расстаются наши бёдра – наиважнейшие энергетические точки, центры сексуального влечения. Они последние, потому что именно в них меньше всего чувств, но максимум желаний.
– Я так и думал, что на самом деле ты просто шлюха!
Его взгляд снова холоден и непроницаем, губы изогнуты в злорадной усмешке, он издевается, не гнушаясь моей открытостью, уязвимостью, всем тем, что делали со мной его руки и его губы.
Сколько ещё унижения мне нужно пройти, чтобы излечиться от больного чувства к нему? Как сильно он должен обидеть? Как больно ударить? Сколько жалящих слов сказать?
Помнится, этот человек разбил нос парню, назвавшему даже не его девушку этим же самым словом, а теперь он сам, его рот и его язык посмели произнести его в мой адрес. Он бросил этим оскорблением в меня – в человека, девушку, упорно хранящую свою невинность для НЕГО…
Слёзы… Слёзы – это слабость, обложка моей поверженной личности, проигравшей самое главное в жизни сражение – любовь желанного мужчины.
Он видит их, и в этом мой проигрыш. Эштон смеётся… Нет, не смеётся – ухахатывается! А в красивых глазах ненависть… И боль!… Ненависть и боль.
И мне так плохо, что уже всё равно, остались ли ошмётки достоинства:
– Зачем ты так, Эштон?
Это не смех, это ядовитый хохот зверя.
– Потому что ты – дура! Круглая, тупая дура! Когда же до тебя дойдёт, наконец, что никогда, ни единой секунды ни ты сама, ни даже твоё тело не были мне нужны?! Я презираю тебя, понимаешь? Мне тошно видеть твои взгляды, слышать твои вздохи, улавливать любой звук твоего мерзкого голоса! Прекрати уже это! Перестань маячить перед моими глазами со своей постылой, прыщавой любовью!
Вот это слово «прыщавой»! Одно единственное, маленькое, сказанное невпопад слово, обрушивает на меня мою непознанную доселе мощь – теперь уже истерический хохот опрокидывает мою голову. Я не могу успокоиться, потому что умом уловила подвох:
– В следующий раз, когда будешь упражняться в ядопускании, продумывай свои монологи заранее, чтобы не выглядеть смешным – у меня нет, и никогда не было, прыщей, Эштон. На моём лице и теле идеально чистая кожа, а внутри – такая же чистая душа. Чего не скажешь о твоей! Уж если где и есть грязь и инфекция – так это в твоём мозгу!
Он не был готов услышать подобное от меня, его черты разглаживаются, злоба и презрение готовы уступить место чему-то другому, но я не узнаю, чему, потому что уже выхожу в бокс с раздвижными дверями – на этот раз сил хватило уйти первой.
God Knows I Tried – Lana Del Rey
В моей голове слишком много мыслей, вопросы плавят мозг, не находя своих ответов. Банальная гниль внутри успевшего показаться хорошим человека – не есть решение моей задачи. Слишком просто. Слишком поверхностно. Теперь Софье уже достаточно лет и накопленного опыта, чтобы понять, что в её уравнении несколько неизвестных.
Больше месяца ушло на то, чтобы переварить, переосмыслить последний эпизод нашего «общения». В сухом остатке получилось следующее: не может человеческое существо беспочвенно ТАК ненавидеть; у всякой ненависти есть причина. Не может ненавидящий мужчина ТАК целовать ненавистную женщину, ведь поцелуй – самая интимная вещь на свете, это откровение, признание, лишённое фальши. Иногда в поцелуе больше смысла и правды, чем в любых сказанных словах. И наш последний не даёт мне покоя, потому что вносит безобразный беспорядок в стройность моих, сделанных ранее, выводов.
Мне нужны ответы. Мне нужны знания.
– Пап, у меня проблема с квартирой вышла, негде остановиться на ночь, можешь дать адрес матери Эштона? Я сейчас на Монмартре, она ведь здесь живёт?
– Это плохая идея, Сонь. Езжай в любую гостиницу, с квартирой я что-нибудь решу завтра же!
Именно такой ответ я и ожидала.
– Хочу увидеть место, где он вырос, узнать его мать.
– Зачем?
– Чтобы найти ответы на свои вопросы.
– Соня… Дочь, у тебя ведь уже есть её адрес, верно?
– Да. Я просто… решила, что ты должен об этом знать. Именно ты.
– Почему не мама?
– Потому что она была твоей женщиной, а не маминой. И мама никогда не смогла бы понять, она бы остановила меня, нашла бы нужные кнопки и надавила.
– Соня, Амбр никогда не была моей женщиной. Одна ночь –
