– Она твоя дочка? – спросил Максим.
– Моя, а чья же? – пожал плечами Олежа. – На меня записана, меня папкой зовет. Я бы давно женился, веришь, но не хочется Танюху… ну, связывать, что ли. У нее сам знаешь, какие были возможности. Ты, например. Она тебя часто вспоминает. Но она… как сказать? Гордая. Есть в ней это качество. Вот будет теперь реветь всю ночь, а тебе не позвонит… Не переживай. Куришь?
– Ты уже спрашивал.
Олежа остановился в тени пыльного куста и неторопливо закурил сигарету. Сейчас за его спокойствием, за скупостью движений проступала сдерживаемая на пределе взвинченность нервов.
– Давно ее знаю, еще со школы. Она у меня первая баба. Хотя старше на два года. Я-то у нее не первый, но это не главное. Вот я навсегда запомнил. Я из армии пришел, она меня, понятно, не дождалась. Но я ее даже не спрашивал ни о чем. Помню, взял у матери ключи от дачи, трахаться-то негде. Зима, холодина, градусов двадцать пять. А мы у печки лежим, на матрасе. Ночь, денег нет, но нам так хорошо, что ничего не надо – ни вина, ни ширки. Просто хорошо. Мы молодые… Она и сейчас красивая, а тогда была просто киноактриса. И вот она берет сигарету и спрашивает: «Ты правда меня любишь?» И я чувствую, что мне надо не только ей сказать, а доказать. А чем? Цветов зимой негде взять, магазинов нет поблизости, да и денег нет. И как мне доказать ей свою любовь? Значит, надо совершить какой-то поступок. Мужчина – это всегда поступок, ведь так?
– И что ты сделал? – спросил Максим, неожиданно ощущая, что эта история и сам Олежа вызывают в нем живое сочувствие, какого он никогда не испытывал ни к одному из своих друзей.
– Я взял ножик, была у меня бабочка, и вот здесь, прямо на руке, вырезал ее имя. Таня. Ну, чтобы доказать ей. До сих пор вот шрамы, посмотри.
Он показал загорелую жилистую руку, на которой и в самом деле виднелись две-три белые полоски от давнишних порезов.
– А потом я на зону пошел, она в Питер уехала, – продолжал Олежа просто. – Так, подломили магазин. По пьянке, понятно. Писал ей, она даже ответила раз.
– Вам, может, что-то нужно для ребенка? – спросил Максим.
– Нет, все есть, – улыбнулся Олежа. – Хотя спасибо, что предложил.
Они проходили мимо автобусной остановки. Олег кивнул двум парням, как раз подходящим на роли рядовых участников дворовой банды.
– Скажи ей, что я больше не приеду.
Олежа растоптал окурок, ожёг его бельмами глаз.
– Не, ты смотри сам. Хотя, может, и правильно. У тебя своя жизнь там, в Москве, а у нас тут своя. Не знаю, как на вашей планете, а для меня Танюха – королева. Прическу сделает, платье там, туфельки-чулочки… Все глаза сломаешь об нее.
Максим подумал про туфли Лары и представил, как ее душа сейчас белой чайкой летит через космические пространства. Уже неподалеку показались железнодорожные пути, полукруглая башня и навес вокзала.
Олежа поднялся вместе с Максимом на платформу.
Товарный состав, минуя станцию, сбавил ход. В молчании Олег провожал глазами бесконечную, казалось, цепь: цистерны с потеками мазута, платформы, груженные лесом, снова цистерны, крытые вагоны, лес.
– Вот знаешь, как хищники видят мир? – спросил Олежа, когда над станцией снова повисла тишина, летнее марево, звон кузнечиков и жужжание мух. – У них все делится на три вещи. Что можно съесть, кому можно вдуть и камни.
– Мы все хищники по-своему, – сказал Максим.
– Что? Прикинь, вот я за границей ни разу не был. Сам в погранцах служил. Нет, в Египет мы с Танькой хоть сейчас, но тоже неохота, как все лохи… Прощаемся?
– Извини, если что-то не так, – сказал Максим, протягивая руку.
Тот улыбнулся, обнажая испорченные, в двух местах выщербленные зубы.
– Есть Бог, как ты думаешь?
– А ты?
– Не, я не Бог. – Олежа прошел до конца платформы, соскочил на тропинку и крикнул, махнув рукой: – А хуй его знает?!
Только в поезде Максим обнаружил, что из его бумажника исчезли все наличные деньги, но так и не смог понять, когда это произошло – в то время, пока его ветровка висела в прихожей тесной квартирки, или пока они с Олежей шли к вокзалу, на границе яви и вязкого полусна. Он чувствовал огромную физическую усталость, словно принял бой, в котором не победил, но и не проиграл, хотя не имел представления о целях сражения и составе противоборствующих сторон.
Когда за окном показались муравейники новых подмосковных микрорайонов, как метастазы гигантской опухоли города, наросшего на теле земли, в поезде включили радио. «Я живу, как карта ляжет, а ты живи, как сердце скажет», – пел задушевным голосом Михаил Круг, его сват иль брат, голос огромной, простосердечной, лживой, обманутой, самодовольной, измученной, беспробудной, вороватой и разворованной страны, в которую, как в Бога, можно было одновременно верить и не верить.
Максим подумал, что и Лариса, и Владимир Львович, и Струпов со своей женой, и его собственный дед, и, наверное, отец были сделаны из теста того же тяжелого замеса, что и Олежа, который, оказавшись на их месте, с той же жадностью кусал бы, рвал и пожирал. Что будет делать на их месте он сам, Максиму еще предстояло узнать.
Он включил телефон и ответил на звонок Кристины.
Если на рассвете познаешь дао, то на закате солнца можно умереть.
Конфуций
Четыре дня в московской резиденции, занятый печальными хлопотами, Георгий много пил, слишком много ел и почти не спал. Пышные похороны и макабрическое застолье остались в памяти чередой несвежих рукопожатий, нетрезвых откровений и вниманием к его персоне малознакомых, неприятных в большинстве своем людей. Ему было жаль сына, который достойно переживал первое в своей жизни взрослое горе, жаль его молоденькую жену, воспитанную в такой странной обстановке, что было несправедливо в чем-то ее винить.
Владимир Львович появился перед публикой только во время церковного отпевания. Бледный, он несколько минут смотрел в лицо покойной жены, затем подошел к священнику под благословение и уехал в сопровождении многочисленного кортежа. На кладбище процессию возглавил Максим, теперь тоже окруженный свитой, в которой Георгий заметил и Семенкова.
Наутро пятого дня, когда дом внезапно опустел, по комнатам зашумели пылесосы и коридорные повезли в прачечную охапки скатертей и постельного белья, затянутый в китель белобрысый мальчик пригласил Георгия Максимовича в апартаменты хозяина. Володя полулежал на диване перед телевизором и смотрел ток-шоу с собственным участием. Тут же в кресле сидел батюшка в черном облачении, с большим наперсным крестом. Георгий вспомнил, что, кажется, уже видел его и в траурной процессии, и за столом на поминках.
