– Ни я, ни мистер Джеймсон лично не знакомы с Натали и Элис Кесслер.
Финч похлопал себя по карманам пальто, достал из одного из них длинный конверт и протянул его Сейси, а та, в свою очередь, передала Финею. Тот открыл его и вытащил сделанные Стивеном фотографии главной панели триптиха и рисунка из дома Эделлов.
– Не знаю, слышал ли кто-нибудь из вас о художнике Томасе Байбере. Мой коллега мистер Джеймсон щедро преувеличивает мои заслуги. На самом деле известны и уважаемы работы мистера Байбера. Набросок, который вы видите на фото, одна из его ранних работ. Он висит в доме Кесслеров в Коннектикуте, где родились обе девушки.
Финч заметил вспышку любопытства.
– В семисотом по Стоунхоуп-вэй? – спросил Финей. – В Вудридже?
Его тон изменился.
– Вам знаком этот дом?
– Я знаю, что Натали и Элис там выросли.
– Да. А потом довольно внезапно исчезли из этого самого дома, когда обеим было чуть больше двадцати. Никто не мог их найти.
Финей смотрел на снимок панели триптиха.
– Это подразумевает, что их кто-то искал, – проговорил он.
Финч кивнул.
– Этот человек, – сказал Финей. Он не спрашивал.
Финч знал Томаса, а не Кесслеров, поэтому его защитные инстинкты были закалены. А шок, который он сам испытал при первом взгляде на картину, рассеялся от последующих многократных просмотров. Тем не менее Финчу не составило труда вспомнить ту первую реакцию: мгновенное понимание, что между этими тремя людьми случилось что-то, чего не должно было случиться. Всякому, кто смотрел на картину, становилось не по себе, как будто Томаса соединяла с Натали и Элис колючая проволока, пронзавшая сердца всех троих. Помимо физической дистанции между сестрами, создавалось ощущение, что Натали и Элис даже не осознают присутствия друг друга, как будто каждая из девушек находилась с Томасом наедине.
И теперь, при взгляде на вытянувшееся лицо Финея, Финч так же ясно понял, что тот любил одну из девушек. Судя по картине, любой мужчина мог желать Натали, если только хорошо не присматривался. Издалека Натали гипнотизировала, манила; она была этюдом в золотых тонах – ее волосы, кожа, глаза, юность, – все это собиралось на полотне в мерцающий вихрь. Но при более внимательном рассмотрении выплывало то, что скрывала ее внешность: тихий, сдерживаемый гнев, некоторая степень беспощадности, решимости добиться своего. Нет, решил Финч, Финей влюблен в Элис. В этот миг профессор почувствовал, что у него украли что-то маленькое, но очень личное.
– Семья мистера Байбера владела летним домом на севере Нью-Йорка. Кесслеры тоже проводили там отпуск, останавливаясь у друга семьи. Томас Байбер познакомился с ними в конце лета 1963 года и сделал набросок семейства, вероятнее всего, в качестве подарка. Картина была написана гораздо позднее.
– А кто мужчина на картине? – спросил Финей.
Финч сглотнул, жалея, что на этот вопрос нельзя не ответить.
– Томас Байбер.
Финей на мгновение закрыл глаза, но его лицо не изменилось. Впрочем, по тому, как он стиснул пальцы в тугой кулак, Финч догадался, что тот сдерживает сильные эмоции.
– Художник.
– Да, – Финч поспешил дальше, надеясь, что нагромождение фактов сгладит ситуацию. – Мистер Джеймсон – специалист по установлению подлинности. Он считает, что эта панель картины написана приблизительно в начале семидесятых, лет через десять после того, как семья позировала для рисунка.
– Панель? – Финей повернулся к Стивену, который занял угловое кресло и теребил салфетку, складывая и раскладывая ее, подражая искусству оригами. – Вы говорили, что приехали за картинами. Есть другие похожие?
Стивен кивнул:
– Две. Полотно, которое вы видите, представляет собой главную панель триптиха. Мы ищем смежные панели, которые должны висеть по обе стороны от нее.
– Я знаю, что такое триптих. Может, наш город и маленький, мистер Джеймсон, но с вашей стороны было бы разумнее не составлять предвзятого мнения о людях, которые здесь живут, не узнав их как следует. А я сомневаюсь, что вы намерены пробыть здесь достаточно долго, чтобы это сделать. Почему вы думаете, что остальные панели здесь?
– Потому что Байбер сказал, что отослал их ей.
Финей внезапно вскочил, чуть не перевернув стул, на котором сидел. Зол он был или растерян, Финч не мог сказать наверняка, но тон Стивена, к которому Финч давно привык, не помогал делу.
– Сейси, мы и так злоупотребляем вашим гостеприимством, но не мог бы я попросить вас еще об одном одолжении? – сказал Финч.
Женщина все это время стояла рядом и слушала.
– Мистер Джеймсон страдает от низкого уровня сахара в крови и, как правило, становится невыносимо грубым незадолго до потери сознания. Не могли бы вы найти для него что-нибудь на кухне?
Сейси кивнула, возможно, почувствовав, что в их общих интересах разделить Стивена и Финея, пока они не затеяли драку. Хотя, судя по украшенному глазу Стивена, в этом случае он бы снова оказался слабейшей стороной.
– Пойдемте со мной, мистер Джеймсон. Я как раз готовила мамалыгу с чеддером и жареную свинину на ужин. Получилось много, так что я с удовольствием угощу вас. Вы когда-нибудь ели мамалыгу?
– Я ел маисовую кашу.
Сейси рассмеялась:
– Так вот, если вы не обваляли ее в муке и хорошенько не обжарили в сливочном масле до золотисто-коричневой корочки, а потом не приправили ее медом, то вы не пробовали мамалыги, мой бедный мальчик.
Стивен увязался за ней, как доверчивый щенок, и, когда он отошел достаточно далеко, Финч сел прямо и твердо поставил ноги на пол.
– Мистер Лепин, у меня получается из рук вон плохо. Я пришел сюда, чтобы сдержать обещание, обещание, которого не должен был давать. Я не знаю Элис Кесслер, а вы не знаете Томаса, но какими бы недостатками они ни обладали, у меня нет сомнений в том, что из них двоих Элис более достойный человек. Вы настроены против Томаса Байбера. Я не могу вас в этом винить. Я испытал схожие чувства, когда впервые увидел картину, и временами мне приходилось напоминать себе, что это картина, а не фотография. Перед вами видение Томаса, его интерпретация и его воображение. Он далеко не святой, но в таланте ему не откажешь, и этот талант поистине велик.
– Вы пообещали ему что-то. Значит, он ваш друг?
Финч улыбнулся и покачал головой.
– Вы задаете сложный вопрос. Были времена, когда я считал, что, возможно, мы друзья. Но однажды пришел к выводу, что он не способен на такие отношения, как дружба. По крайней мере не в том смысле, который вы или я можете вкладывать в это понятие. Я изучал его и его творчество столько лет, что уже и не сосчитать. Как и большинство художников, которых я встречал, его бывает трудно понять и еще труднее близко узнать. Томас живет во власти своих внутренних демонов. На моей памяти у него не было отношений, которые длились бы больше года, и он совершенно наплевательски относится к своему здоровью. Его первая реакция на всех и вся – подозрительность, ибо он считает, что если человек хочет с ним встретиться, тому от него что-то нужно.
