— Мисс Лаунд, что поменяют ваши слёзы? Меня они не проймут, джентльмены вокруг вас к ним привычные. Не плачьте, прошу вас. Не поможет. Порадуйтесь, что меня с вами нет.
По коже поползли мурашки. Говорил он низко, спокойно и, на первый взгляд, ни о чём: фраза вырывалась из контекста и сама по себе ничего специфического не содержала. Некоторые не умели утешать через сочувствие – они строго встряхивали за грудки, требуя собраться. Однако Катлер утешал иначе. Его невозмутимость звенела угрозой.
Лис подошла к кабинке ещё на полшага – почти прижалась к ней ухом.
— Оливия. – Имя словно рассекло воздух ножом. – Поберегите силы. Зачем усложнять? Вы немножко поспособствовали – давайте продолжим сотрудничество, хорошо? Нам процесс тоже удовольствия не доставляет. Вам задают простые вопросы. Отвечайте на них. К чему включать упертость? Вам за неё никто не отплатит, вы ведь в курсе?
У Лис вспотели ладони. Впервые после столкновения с ним в Льюите она по-настоящему осознала, с кем связалась. Вспомнила, как он вдавливал её лицом в стену в тюрьме и тем же низким голосом обещал выяснить, кто она такая. Она рисовала ухмылку: «Вы же магиструма Черлот ловили, нет?» – а колени предательски дрожали. Не зная о нём ничего, она боялась. Не стоило забывать это чувство. Лёгкие беседы не меняли сути: он держал поводок десятков правоохранительных и карательных органов. Он сливался с государственным аппаратом, перемалывающим в труху неугодных, и за человеческим обликом с человеческими проблемами крылось другое лицо – палача, перерезающего глотки ради страны.
На фоне этой картины уверения генерала Берга выглядели, мягко говоря, неубедительно.
Кем бы ни являлась загадочная Оливия, её песенка спета.
— Мне без разницы, в каком виде вы её похороните: целиком либо по частям. – Реплика, очевидно, адресовалась уже подчинённому. – Я жду результат. Вытащите его, выбейте, вымолите – что душе угодно. Не мне учить вас допрашивать.
Лис шмыгнула в соседнюю кабинку и кинула в аппарат монетку. Она слышала, как канцлер вышел и, постояв за дверью, покинул помещение.
— Здравствуйте. С кем вас соединить? – поинтересовался телефонист в трубку.
— Тэмпль, Рад-Роуд, пять, – выпалила девушка и после гудков попросила к телефону Малси.
С ним трудностей не возникло.
В купе она возвращалась с неохотой. Катлер был внутри. Перед ним на накрахмаленной скатерти лежал кулёк. Две вишни выпали из него: на бледно-сером они смотрелись каплями крови. Лис сглотнула. Под рёбрами разворачивалась нешуточная кутерьма.
— Доброе утро, мисс Тэйт.
Дождь хлестал по окну. Поезд пыхтел и вот-вот собирался тронуться.
— Оно, по-вашему, доброе?
Девушка скинула туфли и с ногами залезла на полку, укрывшись одеялом. Не хватало обзавестись простудой.
— У вас настроение под погоду подлаживается?
Он хмыкнул. Лис не повернулась к нему.
— Нет. Погода меня устраивает.
— Тогда причина вашего скверного настроения кроется во мне?
— Вы меня тоже устраиваете, – отмахнулась она. – Когда молчите.
— Кто недавно сокрушался, что из меня с утра слово не вытянуть?
Лис подняла на него взгляд. Китель он снял, но вода блестела на лице, шее, висела капельками на кончиках мокрых волос, от неё к телу липла рубашка. Похоже, у него случилась длительная прогулка.
Она уставилась на вишни.
— Вам генерал обо всём докладывает?
Катлер пододвинул к ней кулёк.
— Нет. Он бы не сознался. – Лис шумно сглотнула и сжала одеяло в кулаке. Он подслушал их разговор? Невозможно. Кармина… – Угощайтесь.
— Мы общались под «куполом», – слабо возразила она.
Его улыбка обрезала ниточки, на которые подвешивалось сердце. То провалилось в живот – к клубку нервов.
Мужчина перегнулся к ней через стол, упёршись в него локтями.
— Я вам по секрету скажу. – Улыбка добралась до чёрных зрачков. Оторопь Лис его развлекала. – На меня заклинания не действуют.
«Как и на Эйвилин», – вспышкой пронеслось в мыслях. Мир вокруг неё ни с того ни с сего сплошь оброс исключительными да особенными: то заклинания на них не срабатывали, то законы природы. Она который месяц кряду тосковала по старым-добрым временам без заигравшихся принцесс, свирепых чудовищ и лукавых канцлеров. Без них жизнь текла проще. Понятнее.
— Мне от вашей уникальности тошно, – пожаловалась она. – У вас есть недостатки? Что-нибудь неидеальное? В принципе, а не то, что сейчас вы смахиваете на вымокшего подзаборного пса. Это не считается.
Он коротко рассмеялся. Поддержать его девушка не удосужилась. Она спрашивала всерьёз. Да и состояние откатилось к вчерашнему – препаршивому.
— Вы мне напомнили кое-что.
Мужчина достал планшет и, откинув клапан, извлёк из неприметного бокового кармана фотокарточки, после чего протянул верхнюю из них Лис. Недоумённо сведя брови, она приняла.
— Здесь я точно смахиваю на мокрого пса. И пахнет от меня помойкой.
— Что это? – Она уставилась на чёрно-белое изображение, словно на нём написали ответ.
— Фотокарточки из журналистского архива.
— Дайте угадаю: вы засадили за решётку редакцию какой-нибудь газеты и реквизировали её имущество?
— Не угадали. – Неприкрытая издёвка не задела его. Он вновь улыбнулся. – В Дельфи судьба свела меня с приятелем-журналистом. До революции он трудился военным корреспондентом, мы с ним на фронте познакомились года три или четыре назад. Не помню.
— В крепости?
Предположение вырвалось само собой. Оно приходило на ум без подсказок: минувшая война внесла Катлера на страницы новейшей истории раньше революции. Он командовал Тарманьским направлением. На долю его солдат пришёлся первый безжалостный натиск наступающих альдийцев. И они же, большей частью неизвестные мужчины и женщины, не пропустили вражескую армию вглубь страны.
— До неё. Мы с ним до границы с Мали вместе добирались. В тысяча девятьсот втором война к нам только кралась, нас отправляли на помощь союзникам.
Тысяча девятьсот второго для неё не существовало – и двух лет за ним. По ощущениям она проспала их – сотни вычеркнутых из памяти дней. В том бесконечном непрерывном сне навсегда пропали и война, и офицер, делавший на неё ставку при отборе в стражи. И она тоже испарилась в нём – прежняя личность Лис. Так ей, во всяком случае, казалось.
— А снимали вас где?
— В Тармани. После окружения.
В углу фиолетовым стержнем вывели аккуратное «зима 1904». До капитуляции Альдии оставалось полгода. До революции – три месяца. Девушка провела по изображению. От тепла по линии движения проявились цвета – и сразу сменились обратно на чёрно-белую гамму.
Он сидел в окопе – полуузнаваемый человек с худым, заросшим щетиной лицом. На его коленях покоился котелок. В руках он держал то ли ложку, то ли черпак – Лис не могла разобрать из-за скрюченной позы. С противоположной стороны на стену из грязи опирался лейтенант, на вид мальчишка; там же обедали солдаты – плечом к плечу. Кто-то из них поднимал на фотографа блёклые, ввалившиеся от истощения и недостатка пищи глаза. Другие махали как в приветствии. Третьи не отрывались от содержимого тарелок: их не трогали щелчки камеры, для них мир сжался, обратился сплошным огнём, и ничто житейское не представляло важности. Какая фотокарточка для газеты – они торчат в братской могиле по колено в воде! Кругом разносится какофония взрывов, ревут орудия, стрекочет, словно насекомое, автоматная очередь. Не до кривляний, не до смеха. Кто знает: вдруг ложка холодного жидкого супа – последнее, что они отведают перед смертью? Зачем же отвлекаться от неё на журналиста? Такие думы, по всей видимости, преследовали обессиленных солдат, волей вождей застрявших на ничьей войне.
Лейтенант, в свою очередь, улыбался. Робко, с детской простотой. К нему присоединялись. Он не был одинок в своей смущенной радости.
Заметив её интерес к мальчику, Катлер проговорил:
— Лейтенант Кей Родспел. В тот день ему исполнилось двадцать два. В честь праздника наши разведчики обменяли полторы коробки табака на тридцать банок тушёнки и бутылку спэта. Пировали как перед похоронами.
