— Вы обменивались вещами с врагами? – изумилась Лис. – Вас начальство на столбе не распяло?
Какой-нибудь диванный вояка назвал бы их поступок предательством. Противника надлежало убивать без раздумий – ни о какой взаимной выгоде переговоров вестись не должно. Как бы отреагировали генералы, услыхав, что бойцы в передышках между пальбой выторговывают еду за сигареты? Велели б расстрелять причастных на месте за измену родине, начав с командного состава, – вот как. Для них мир делился на две половины: на правых и неправых – и промежуточные варианты – обстоятельства – не имели смысла. Для солдат на фронте он окрашивался в серый – по цвету грязи на сапогах и форме. Кто из них «правее»: альдийский паренёк, загнанный в армию пропагандой партии Йетера, или сорнийский, определённый туда беспощадной волной мобилизации? В развернувшейся наяву преисподней за гордость как-то не цеплялись. Появлялся шанс обменять спички на свежие портянки – меняли. И глубоко наплевать, чья маркировка значилась на упаковке. Перед ликом смерти все едины – что офицеры, что рядовые. Им не хватало пищи, тепла, белья, отдыха – банальных повседневных мелочей. Они застряли в пекле вместе. Потому контакты с противником не поощрялись, но и прямого запрета не поступало. Не от боевых командиров. Генералы же сидели где-то там – за огненной линией, в тылу.
Лис нахмурилась. Эти размышления ей не принадлежали. Она безотчётно повторяла строки, осевшие где-то в мозге. Аналогичный эффект возникал при многократном перечитывании письма: чужие соображения, обличённые в текст, отдавались эхом в сознании.
— Кто бы им пожаловался? – пожал плечами Катлер. – Доносчики от нас к концу лета разбежались – как жареным запахло. Не так-то просто прорвать окружение, мисс Тэйт. Мы упрямством портили нервы и репутацию йетерских военачальников, а наши… генералы тем временем нас заочно хоронили. Мы для них умерли с момента прорыва границы.
— Хотите сказать, вас бросили?
— Уже сказал.
Сердце сжималось. Правда, неудобная для свергнутой власти, всплывала наружу. Родину предавали не солдаты, водившиеся с неприятелем ради выживания. Её доверие обманывали штабные полководцы, отрёкшиеся от тысяч соотечественников после начала наступления.
— Чудо, что вы выбрались.
— Чудо? – Он мягко, чуть слышно, перебирал пальцами по столу. Увечья не лишили его движения изящества. В нём безошибочно угадывался бывший музыкант. – Оно здесь ни при чём. Нас спасли непредвиденная ситуация, рискованный ход и маршал Бастья́н Дюбра́. Он привёл подкрепление.
Колёса стучали по рельсам. Поезд отошёл от станции. Катлер безучастно созерцал пейзажи за окном. Лис наблюдала за ним.
— Вы ему минимум ящик коллекционного вина задолжали.
— Я чуть оклемался, он мне то же самое выдал. Взял клятву, что после всего я приеду в Сутен и разопью с ним.
Уголки его губ опустились. Лис снова – в который раз! – кольнула тоска.
— Он погиб, да?
Он надавил на переносицу. Из-под толстых слоёв самоконтроля пробивалась усталость. Он не сомкнул глаз ночью, не отдохнул утром. Изнурённый организм требовал сна. Речи канцлера замедлялись, паузы между предложениями увеличивались, и мерное покачивание вагона под неторопливую беседу преломляло его сопротивление.
— Да. Две недели не дотянул до входа союзных армий в Бурхамист{?}[Столица Альдии.].
— Вино вы хоть купили?
— Купил. Ему долго пролежать пришлось: государственные дела не отпускали. Собирался зимой поехать, но вы с Эйвилин мне знатно планы перекроили.
— Вы – виновник своих бед, интерин, – подобралась Лис. – Не перекладывайте на меня ответственность!
— Не спорю, – пробормотал он, вяло моргнув.
— Так отвезли в итоге или нет?
— С чего бы вы заинтересовались?
Прислонившись к стене, Лис подцепила вишню за черешок. Канцлер передвинулся к подушке.
— Он взял с вас клятву. Бог{?}[Имеется в виду Бог смерти, почитаемый наёмниками. ] не потерпит невыполненных обещаний. Смерть надо уважать: после неё слова не теряют силы.
— Меня б молнией поразило, если б не сдержал? – скептически осведомился он.
Безбожник чистой воды. За такое у них больше не осуждали: после войны верующих заметно поубавилось. По объективным причинам: никакая вера не берегла от осколков и пуль. Сложновато верить в управляющий мирозданьем высший разум, когда земля плавится и небо объято пожаром. Неудивительно, что популярные религии претерпевали кризис.
— Я не проверяла. Со смертью шутки плохи.
— Странно слышать религиозные нравоучения от наёмницы.
— До нравоучений вас, получается, ничего не смущало?
— Кроме вас – ничего.
Он лёг, согнув правую ногу в колене и свесив левую с полки. Рост не позволял ему вытянуться. Лис закинула в рот вторую вишню. Поморщилась от кислого вкуса.
— Ну что за откровенность, – буркнула она помолчав.
Катлер не отреагировал. Его дыхание углубилось, лицо приняло расслабленное выражение – не то спокойствие, какое держалось на нём обычно. Сейчас он казался мягким, безмятежным и уязвимым. Обманчивая нега сна. За ней крылись тысячи призраков.
Вздохнув, девушка помассировала виски. На неё умиротворённая обстановка дрёму не напускала. Она ела, глядела на капли дождя, съезжавшие по стеклу, и воображала эпизоды из своей неизвестной жизни в воюющей Сорнии. Вряд ли она побывала на фронте. По записям из реестра «Джен Тэйт» расстреляли альдийцы, однако её имя в списках – фикция, подделка, пустой звук. Этой припиской специально нагнали туман – стёрли её из бытия, чтобы… что? Она понятия не имела. Платок, прикрывавший изуродованное горло, душил. Она ослабила его, дотронувшись до выпуклой полосы шрама. Такой в драке не нанесут. Не в угаре, не в суматохе: там боролись без правил и действовали на опережение – раны получались неровными, обрывались резко, в крайней точке проникали неглубоко, зато на начальной – едва не до позвонков. Её рану наносили с садистским наслаждением – идеально, глубоко, от мочки к мочке.
И медленно. Почему-то ей думалось, что медленно.
Катлер заворочался, наморщил лоб. Под веками задвигались глазные яблоки. Лис перебралась на противоположный конец полки, чтобы сесть напротив него. Он и во сне не находил покоя.
Она потянулась к нему. Рука замерла у щеки. Беззащитный. Доставай клинок, бей и беги – никто не помешает, не задержит. Смерть расцветёт кровью в лёгких, заполнит глотку, хлынет изо рта. С ней, неразборчивой, и правда шутки плохи – Лис неспроста предупредила. Пощадив его после присяги, она обманула Бога, которому посулила жертву. Выходит, не сдержала клятву – убить: эту же угрозу она плевала сквозь зубы в трущобах? Хорош нравоучитель – наёмник, обижавший собственного бога! Трусиха и слабачка. Повелась на порыв… на желание.
А он? Какого беса творил он? «Почему ты мне доверяешь? – без слов спрашивала она, неимоверным усилием не касаясь тёплой кожи. – Мне несложно оборвать твою жизнь. Я отобрала десятки. Мне нельзя верить!». Он молчал. Колёса всё так же стучали.
Пока её разрывали противоречия, мир мчался в привычном ритме.
Губы мужчины сжались. Выступил пот. Грёза, или видение былого, всецело властвовала над его сознанием. Лис вдыхала её могильный аромат и потихоньку проваливалась туда – в чужую запертую на замок боль.
Теперь она не сопротивлялась воспоминанию. Запах сырой земли проник в ноздри. К нему присоединились легкораспознаваемая вонь медикаментов и тошнотворная, сладковатая – разложения.
Шёл вечерний обход. Раненые, чьё состояние позволяло вставать, грудились возле медсестёр в чистеньких белых халатах и наперебой уговаривали их прописать по рюмке настойки вместо лекарства. Кто-то в шутку жаловался на боль в груди, кто-то неприкрыто, но по-доброму заигрывал; другие отпускали забавные комментарии. То и дело вспыхивал негромкий смех: несмотря на общее приподнятое настроение, никто не хотел тревожить «тяжёлых» товарищей.
Обстановка разительно отличалась от той, что царила здесь две недели назад – когда враг наконец-то отступил с облюбованных позиций и появилась возможность позаботиться о выживших. На второй год войны впечатлительностью мало кто страдал, однако сцены отпечатались на памяти клеймом: плотные, как железный саркофаг, сумерки, до рези жёлтый свет ламп, крики и стоны, усталые медсёстры в окровавленных фартуках и сгорбившиеся доктора, снующие от одного раненого к другому. Элерт смутно помнил первые дни. Они проходили для него в красном тумане. Он то просыпался, то снова терял сознание, то метался между реальностью и бредом, но атмосфера смерти осела даже в его сознании.
