он и захлопнул входную дверь.
В тот вечер мы с Максом ужинали не дома: я пригласила его в недавно открывшийся паб, на который писала отзыв. Сейчас я как никогда нуждалась в его компании: у него был ключ от того магического места, куда я неизменно попадала с нашего первого свидания.
– Дай-ка снова взглянуть на обложку. – На исходе второй бутылки вина Макс потянулся к моему телефону и открыл изображение обложки «Крошечной кухни». – Скорее бы увидеть ее на полках. Ты такая умница.
Его похвала пролилась на меня солнечным светом, и я поняла, насколько сильно хотела услышать то же самое от папы – в тот день я решила не оставлять корректуру и дать ему копию в другой раз, чтобы не запутать его еще больше.
– У меня есть идея для следующей книги, – сказала я, ставя бокал на барную стойку. – Я еще никому не говорила, думала вначале поделиться с тобой и узнать, понравится тебе или нет.
Макс выпрямился и потряс головой, чтобы прояснить мысли.
– Я готов. Выкладывай.
– В общем, сегодня я виделась с папой, и он был немного не в себе. Воображал разговоры, путал случившееся на самом деле с тем, что читал. Я приготовила ему перекусить – привезла с собой кучу сгущенки. Ты ведь в курсе, что я связалась с компанией по производству сгущенного молока? – Макс кивнул. – Так вот, я сделала папе бананы со сгущенкой. Мама говорит, он обожал это лакомство в детстве. И знаешь, когда он ел, у него в голове будто сработал переключатель к его прежнему «я». Совсем ненадолго, но словно по щелчку.
– Любопытно.
– И я задумалась о связи памяти с едой. О том, насколько наши пищевые привычки продиктованы ностальгией. Словом, я решила разобраться, каким образом вкус и запах пробуждают воспоминания. Это будет книга рецептов, историй и научных фактов. Вив просила написать что-нибудь персональное. Куда уж еще персональнее: исследование о том, как еда связывает нас с нашим прошлым? Как тебе?
Макс отвел мою своенравную челку со лба.
– По-моему, здорово.
– Правда?
– Да. Мне нравится. «Прустовская кулинария с Ниной Дин», – сказал он. – Нет, это нужно доработать.
– И я возьму интервью у психологов о том, почему определенные вкусы и чувства связаны.
– И выясни, какие у каждого поколения любимые блюда.
– Точно. Как исторически сложилось, что послевоенному поколению нравятся бананы, а нашему – гамбургеры.
– Бесплатная игрушка с «Хэппи Мил».
– Бесплатная игрушка с «Хэппи Мил», – согласилась я.
– Блестящая идея, – сказал Макс, наклоняясь ко мне, словно собирался меня съесть. – Ты великолепна.
Мы заказали третью бутылку вина, и когда легкий туман в голове превратился в полномасштабное опьянение, колокольчик оповестил о скором закрытии.
– Последний заказ! – эхом разнеслось по бару.
– Я еще не напилась, – возмутилась я.
– Разумеется, нет, – подтвердил Макс, зажав фильтр губами и скручивая сигарету. – Что еще на повестке дня, Нина Джордж? Что нам нужно обсудить? Мне невыносимо видеть, как ты хандришь и надуваешь хорошенькие губки.
– Кошмарный сосед снизу.
– Похоже, пора с ним поговорить, – сказал Макс. – Видимо, он из тех, кто слушает только других мужчин.
– Нет. – Я положила ладонь ему на плечо и погладила мягкую ткань темно-синей рубашки. – Я должна разобраться с ним самостоятельно.
– Нет, не должна.
– Да, – сказала я, допивая вино из бокала. – Наверное, ты сочтешь это прихотью. Просто мне важно справиться с этой ситуацией без мужской помощи. Чтобы знать, что я могу решать проблемы одна.
– Но… – Прервавшись на полуслове, он убрал табак обратно в карман, а сигарету сунул за ухо. – Ты не одна.
Макс часто меня обезоруживал вескими, неожиданными заявлениями о наших отношениях в отнюдь не романтических разговорах. Он словно меня испытывал. Я никогда не знала, как правильно ответить.
Пошатываясь, мы в обнимку вышли из паба и двинулись в сторону Восточного Лондона, где, по заверению Макса, допоздна работал неприглядный, пропахший потом паб с аляповатыми коврами и бильярдным столом – совершенно в моем вкусе. Он вел меня извилистым маршрутом, останавливаясь на каждом углу и прикидывая, куда повернуть, словно сбился с пути.
– Я пил здесь по вечерам с двадцати семи до тридцати лет, – сказал он.
– Представляю тебя с двадцати семи до тридцати. Хотела бы я посмотреть на тебя в каждом возрасте с момента рождения. Чтобы все Максы выстроились передо мной в шеренгу.
– Ага, – сказал он, замерев посреди тихой улочки в жилом квартале.
От тепла его дыхания образовывались облачка пара. Я представила внутри его горнило, где рождались слова и мысли. Макс достал из кармана телефон и открыл карту.
– Черт, я так накидался, что не ориентируюсь без этого. Ненавижу напиваться до такой степени.
Я оглядела улицу, на которой мы стояли, и ощутила первые тревожные признаки надвигающейся волны дежавю.
– Макс, где мы?
– Пытаюсь выяснить, Нина Джордж.
– Кажется, мы неподалеку от дома.
– Какого дома?
– Моего первого дома. Мы около Майл-Энда?
– Да, станция в десяти минутах ходьбы.
Меня словно магнитом потянуло в конец улицы, и я направилась туда.
– Мы рядом с Албин-сквер? – спросила я.
– Постой, – сказал Макс, шагая позади меня. – Подожди.
– Да, я знаю, где мы.
Я дошла до конца улицы, повернула направо, миновала паб, где мы с папой обычно ели картошку фри по выходным, и свернула влево на Албин-сквер. Все мое существо отозвалось моментально – даже не на чувственном уровне, а на клеточном. Ощущение было биологическим и интуитивным, доисторическим и предопределяющим.
В центре площади находился сквер, идеально сохранившийся в моей памяти. Каждое растение, тропинка и дерево выглядели точно так же, как и в последний раз, когда я была здесь больше двадцати лет назад. Я подошла к ограде, чтобы заглянуть внутрь. Прикосновение к холодному металлу блестящих черных прутьев воскресило в памяти пушистые рукавицы, которые я носила.
– Макс, смотри, – сказала я. – Это площадь, на которой я выросла.
Недолго думая, я поставила ногу между прутьями ограды, подтянулась и перелезла на другую сторону, в сквер. Макс последовал за мной.
– Сюда мы с отцом приходили каждые выходные. Здесь я научилась кататься на велосипеде. Сюда меня возили в коляске, когда я была совсем маленькой. Это первое место, куда мы приехали из роддома. Есть фото, на котором мне пара дней от роду, и мама сидит со мной вон там.
Я указала на скамейку возле газона.
Справа на площади возвышалось тутовое дерево.
– Это дерево… – Я устремилась к нему, чувствуя сумбур в мыслях. – Бывало, я сидела под ним и представляла себя в лесу. Мама делала мне бутерброды, я приходила сюда с игрушками и часами играла под ним. Однажды упала с него – пришлось наложить швы на колено. Хотя, может, и не часами… Не исключено, что в детстве десять минут казались часом…
– Ого, – выдавил Макс.
На его месте я бы тоже не знала, что сказать человеку, которого закрутил водоворот ностальгии. Для Макса это была просто лондонская площадь: череда улиц, клочок травы, кучка фонарей. Для меня она представляла источник существования. Я была зачата и рождена здесь; познала чувства, людей и слова.
– Я только сейчас поняла… – сказала я. – Именно это дерево научило меня значению слова «дерево». Каждый раз, когда я произносила это слово, или стояла у дерева, или думала о деревьях с тех пор, как выучилась говорить, я представляла его. Все эти образы, осевшие у меня в голове, открыли мне мир. Они до сих пор там, пускай и без моего ведома. Будто это дерево – внутри меня…
Я положила руку на ствол и наклонилась к нему.
– Извини, я несу полный бред, – сказала я наблюдающему за мной Максу. Я коснулась лбом коры, ветви скользнули по моей макушке. – Мне очень плохо.
Он обнял меня, мы подошли к скамейке и сели. Я наклонилась вперед, уткнувшись головой в колени, Макс положил руку мне на спину.
– По-моему, отец понимает, что с ним происходит.
– Почему ты так считаешь?
– Просто я знаю его лучше, чем кто-либо. Он осознает происходящие перемены. Что он теряет доступ к своей личности и воспоминаниям. Я бы предпочла считать все неправдой, но это правда. Мне хотелось бы верить, что он в блаженном неведении, но я не могу. Он сбит с толку и наверняка ужасно напуган. Только представь,
