и города. Большая их часть переплетается, словно неторопливая Темза. У Трафальгарской площади всегда полно народу, поэтому я иду домой по Чаринг-Кросс-роуд. Через Чайна-таун добираться чуть быстрее, но я люблю смотреть, как театралы вываливаются на улицу, взбудораженные и опьяненные после выступления. Они даже не подозревают, что ходят над секретными тоннелями, построенными богатыми аристократами и скрытыми реками, протекающими глубоко под землей и ведущими к забытым римским храмам. Я то и дело оказываюсь среди гуляк, зашедших выпить после работы. Они обмениваются шутками и телефонными номерами. Я и часть их общества, и нет, и именно это мне и нравится.
На углу Уордор-стрит я немного ускоряю шаг, радуясь, что я почти дома, пробираюсь сквозь группы экстравагантных и привлекательных людей, которые флиртуют так, словно завтра не существует. Тут же и девичник прямо по середине улицы: дамы поют, не попадая в ноты, но зато с энтузиазмом и как можно громче.
Я люблю Лондон всем своим сердцем, точнее, тем, что от него осталось.
Это первое место, куда я сбежала, и оно стало моим маяком во тьме. Это было еще задолго до Доминика. Лондон может быть жесток и суров, но зато он честен. Он спас меня тогда и продолжает спасать и по сей день.
Я заворачиваю за угол. Если бы кто-нибудь наблюдал за мной прямо сейчас, ему бы показалось, что на полпути по Поланд-стрит я ступила в тень и исчезла. Это все потому, что я живу в эдакой захудалой городской Нарнии, попасть куда можно, отодвинув мусорный бак. Мало кто знает, что это место вообще существует.
Я прохожу переулок, ведущий в крошечный дворик. Меня встречает аромат пиццы. Несколько фонарей освещают небольшое пространство, в центре которого в брусчатке встроены солнечные часы тысяча семьсот семидесятого года. Солнечного света они не видели уже лет двести – с тех пор, как первые дома снесли и трудолюбивые викторианцы построили новые. В свете одного из фонарей я вижу свою престарелую соседку.
– Здравствуй, дорогая! – Мэрайя сидит на крыльце, скрестив загорелые ноги, и курит длинную сигарету, вдыхая воздух так, словно она отдыхает на Амальфитанском побережье, а не в подворотне в Сохо. У ее ног стоит джин-тоник. Ей восемьдесят шесть, но она элегантна, как Одри Хепберн. – Чудесная ночь, не правда ли? Ты же придешь ко мне на ужин, милая? Помощниц я отправила домой, хватит с меня на сегодня.
Помощницы – это Вив и Марта, сиделки Мэрайи, которые заботятся о ней круглосуточно. Марта машет мне с порога и пожимает плечами. Я жестом прошу ее пойти лечь спать и позволить мне присмотреть за Мэрайей несколько часов. Я часто так делаю, потому что она мне очень дорога. Существует лишь два человека, от которых мне не нужно прятаться, и она одна из них. Для меня Мэрайя как член семьи.
– Разве мы об этом договаривались? – спрашиваю я, облокачиваясь на узкие кованые перила у каменных ступенек, ведущих к нашим квартирам. Мы не строили планов, но память Мэрайи имеет свойство уводить ее на дни, месяцы и даже годы вперед или назад. Я просто следую за ней, подстраиваясь под реальность, в которой она существует. Так проще. – Уже довольно поздно, почти час ночи.
– Ерунда! Молодежи вроде нас ни к чему волноваться о позднем времени, – говорит она. – Кстати, что ты мне принесла?
Я достаю из кармана разноцветные леденцы и кладу их в протянутую ладонь. Мэрайя радостно улыбается:
– Оставлю их на десерт после ужина.
– Что у нас на ужин, Мэрайя? Я зайду к себе за бутылкой вина.
– Спагетти, Иви. Спагетти на тосте, на десерт заварной крем. Роскошно, да?
– Прекрасно.
Мэрайя часто зовет меня именем моей предшественницы Эвелин. Она была неистовой и бесстрашной. Хотела бы я сейчас быть на нее похожа.
– Еще одну сигарету, – бормочет Мэрайя, когда я иду за вином, – и пойду делать тосты.
Наши с Мэрайей дома, два последних таунхауса в георгианском стиле, совершенно идентичны с их пузатыми эркерами, из которых открывается вид на полное ничего. Пространство вокруг слишком грязное, чтобы зваться двориком, и слишком маленькое, чтобы его можно было отнести к скверу. Наши соседи – черные входы ресторанов и офисов, что нас полностью устраивает. Мне нравится наш тайный уголок, о котором почти никто не знает.
Войдя в дом, включаю свет в прихожей и наблюдаю, как лампочки неуверенно мигают, словно по волшебству освещая узкую лестницу и беспорядок, копившийся десятилетиями во всех комнатах на четырех этажах и чердаке. Они битком набиты книгами, одеждой и шляпами, каждый сантиметр стен занят картинами, набросками и фотографиями. Это памятные вещи – физическое напоминание о временах, давно канувших в Лету.
Когда я впервые зашла в дом после смерти Доминика, то подумала, не вывезти ли это все. Дом стал бы как новенький, совсем как я. Но у меня не поднялась рука. Этот дом – не просто стены и крыша. Это каждая прожитая здесь секунда. Я не могу просто вымести их с пылью и мышами. Этот дом – мой верный товарищ, щит, который делает меня смелей.
Сбросив сумку у подножия узкой лестницы, я быстро спустилась в крошечный, полный пауков погреб и взяла бутылку вина, которое наверняка могло считаться выдержанным еще в детские годы Мэрайи.
По пути к выходу краем глаза замечаю свое свадебное фото, на серебристой рамке которого отражается свет из прихожей. На долю секунды воспоминание о Доминике оживает: его руки на моих бедрах, дыхание у шеи… Смех и радостные возгласы окружают нас, пока мы танцуем на берегу реки Дордонь, потягивая шампанское из бутылок. Я делаю глубокий вдох, изображение рассыпается на осколки; воспоминания такие же невесомые, как паутина у дверного проема.
– Ты где? – тут же спрашивает Китти, стоит мне взять трубку. Я только включил телефон, и он сразу зазвонил. – Мама с ума сходит! Ты отправил ей сообщение, попросил взять к себе Пабло на пару дней, и на этом все! Что происходит?
– Просто поддался порыву, – преуменьшаю я все произошедшее, открывая дверь в свой номер ключ-картой и заходя внутрь. Каким-то образом я умудрился заблудиться и пришел в этот неплохой отель далеко за полночь. Наверное, поэтому у них свободным остался только полулюкс. – Я собирался домой, увидел электричку до Лондона и решил, почему бы не пожить на полную катушку. Пабло в порядке? Он поел?
– Твоя собака в порядке, Бен, а вот твои близкие – нет. Подожди, ты в Лондоне? – восклицает Китти, прежде чем понизить голос,
