ее в ответ – иначе она заподозрила бы неладное. Когда она застонала в мой рот, я понял, что лгал ей настолько же хорошо, насколько лгал самому себе.
Настоящее
Шины моей машины скрипят по гравию, когда я стремительно вылетаю с парковки. Как она могла? Провожу ладонью по волосам. Почему никто из них не сказал об этом раньше? Они такие жестокие, ядовитые женщины; можно было бы подумать, что они обязательно воспользовались бы подобной информацией в своих целях. Все, о чем я могу думать, ускоряясь до 95 миль в час по пути к Леа, – о маленькой девочке, что по-прежнему носит мою фамилию. О той самой, которая, как мне сказали, вовсе не моя дочь. Было ли это ложью? Если Леа солгала о том, кто отец Эстеллы, я бы убил ее собственными руками.
Эстелла, с ее прекрасными рыжими кудрями и голубыми глазами – но нос у нее был мой. Я был так в этом уверен, пока Леа не сказала, что ее отец – кто-то другой. Тогда ее нос изменился. Я думал, что мне только казалось, ведь я так сильно хотел, чтобы она была моей.
Когда я заворачиваю на подъездную дорожку, у меня пересыхает во рту. Тысячу лет назад это была моя подъездная дорожка. Моя жена жила в этом доме. Я разрушил ту реальность ради любви к призраку – к замужнему призраку.
Боже. Когда я думаю об Оливии, внутри меня разливается что-то похожее на гармонию. Покой. Она может не быть моей, но я принадлежу ей. Сражаться с этим уже бесполезно. Я просто продолжаю падать и ползти к ней, как щенок, прижимаясь животом к земле. Если мне не суждено получить Оливию Каспен, я сам обреку себя на одиночество. Она моя болезнь. И десять лет спустя я наконец осознаю, что ее не излечить другими женщинами.
Открываю дверцу машины и выхожу из салона. Внедорожник Леа припаркован на своем привычном месте. Я прохожу мимо него, к ступеням, к входной двери. Она открыта, и, переступая порог, я прикрываю ее. Оглядываюсь вокруг: гостиная завалена игрушками – Кукла с Капустной Грядки лежит на голове, возле горки из раздетых Барби. Перешагивая через трехколесный велосипед, направляюсь к кухне. И слышу свое имя.
– Калеб?
Леа стоит в дверном проеме, ведущем в кухню, с полотенцем в руках. Я изумленно смаргиваю стоящий перед глазами образ: крайне редко Леа появлялась с чем-то в руках, кроме бокала мартини. Она вытирает ладони полотенцем и бросает его на столешницу, а затем сокращает расстояние между нами.
– С тобой все нормально? Что ты здесь делаешь?
Моя грудь вздымается, не вмещая все, что я хотел бы выпустить наружу. Я стискиваю зубы так сильно, что удивительно, как они не крошатся в пыль. От Леа это не укрывается, и она вскидывает брови.
– О, – говорит она и жестом зовет в кухню. Я следую за ней и наблюдаю за тем, как она достает бутылку текилы из барного ящика, наливает две стопки, выпивает одну из них и тут же наполняет снова.
– Наши ссоры получаются лучше, когда в нас есть текила, – говорит она, вручая мне второй шот.
Я не хочу прикладываться к алкоголю. Если добавить его к дикому пламени, что уже курсирует внутри меня, это неминуемо приведет к взрыву. Я смотрю на прозрачную жидкость и подношу ее к губам. Если Леа хочет огня, я ей его устрою.
– Где Эстелла?
– Спит.
Опускаю стопку на столешницу.
Хорошо.
Подхожу к своей жене. Она вскидывается, тяжело дышит.
– Расскажи, что ты натворила.
– Я творила много, и разное, – пожимает плечами она, будто бы хладнокровно. – Что конкретно ты имеешь в виду?
– Оливия.
Ее имя переливается между нами, словно звон колокольчика, тихий, но разрывающий пространство, вскрывающий старые раны и расплескивающий кровь по стенам комнаты. Леа в бешенстве.
– Не смей произносить это имя в моем доме.
– Это мой дом, – ровно возражаю я. Леа бледнеет, проводит языком по зубам, прикрывая глаза.
– Ты знакома с Тернером?
– Да.
– И ты попросила его об одолжении – пригласить Оливию на свидание… чтобы удержать ее подальше от меня?
– Да.
Я киваю. Сердце разрывается. Облокачиваюсь о столешницу, чтобы укротить свою ярость, пока она не взорвалась и не вышла из-под контроля. Заталкиваю ее вниз, сглатываю отвращение и смотрю Леа в глаза. У нас с Оливией не было и шанса. Все это время мы уничтожали сами себя, и кое-кто еще помогал нам в этом.
– Леа, – говорю я, опуская веки. – В больнице… после того, как ты приняла те таблетки… – Мой голос срывается. Провожу ладонью по лицу. Я так устал. – Ты была беременна?
Она вскидывает подбородок, и ответ сразу же становится ясен.
О господи. Она солгала. Если она солгала о том ребенке, о чем еще она могла солгать? Я помню кровь. Кровавые разводы на белых простынях. Она сказала, что теряла ребенка, и я поверил ей. Но, скорее всего, это были лишь месячные. Сколько времени прошло с того момента до зачатия Эстеллы?
Я измеряю комнату нервными шагами, переплетая пальцы на задней стороне шеи. Снова произношу ее имя; на этот раз – в мольбе.
– Она моя, Леа? Проклятье, – безвольно роняю собственные руки. – Она моя?
Жадно наблюдаю за выражением ее лица, пока она взвешивает ответ. Явно колеблется, раскрыть ли правду или оставить все как есть. В конце концов пожимает плечами:
– Ага.
Мир погружается в тишину. Мое сердце разбивается. Восстает. И разбивается вновь.
Скорбь рассекает меня надвое, словно меч. Два года, я не видел ее два года. Свою дочь. Свою дочь.
Справа от моей руки по-прежнему стоит пустая стопка из-под текилы. Я позволяю гневу всколыхнуться, сбивая ее на пол. Та разлетается на множество мелких осколков, и Леа вздрагивает. Меня одолевает порыв встряхнуть ее, бросить на пол так же, как эту стопку, и наблюдать, как она раскалывается вдребезги из-за всего, что совершила. И я направляюсь к лестнице.
– Калеб, – она кидается ко мне, хватая меня за руку. Я выворачиваюсь, преодолевая по две ступеньки зараз.
Она зовет меня по имени, но я едва ли слышу ее. Добравшись до последней ступеньки, поворачиваю налево, в коридор. Она семенит позади меня, умоляя остановиться.
– Калеб, она спит. Ты ее испугаешь. Не надо…
Я распахиваю дверь в спальню своей дочери. Та погружена в мягкий розовый свет; ее кровать с белым балдахином стоит в углу. Аккуратно прохожу в комнату, по ковру, в котором тонут мои шаги.
