в другом: будоражило само звучание этих слов.
– Ну и ну, Макс, – произнесла я с ноткой упрека, – следи за словами. Помни, это ты сказал, а не я. Мы ведь не хотим, чтобы ты снова испугался и запутался.
Наконец-то мы могли посмеяться над прошлым, которое осталось далеко позади.
– Знаю, знаю, – сказал он, игриво шлепнул меня и вышел из кухни.
Больше мы о детях не говорили.
На следующий день мы сидели в местном пабе. Макс вернулся из бара с третьей порцией спиртного, неся в зубах пачку чипсов со вкусом соли и уксуса, а в руке – газету и добавки. И то и другое он бросил на стол.
– Ты ведь в сегодняшнем номере? – уточнил он.
– Да. Статья о ревене. И интервью с шеф-поваром.
Макс открыл газету и пролистал, чтобы найти мою колонку.
– Смотри-ка!
Он указал на мое строгое фото рядом со статьей.
– Ага.
– Просто невероятно.
– Правда? По-моему, ничего особенного. Ты уже читал колонку раньше.
– Да, но теперь она гораздо реальней и ближе: вот я здесь с тобой, а тысячи людей в эти минуты читают твои слова за пивом или завтраком.
– Полагаю…
– Тс-с, – сказал Макс, закрывая мне рот рукой и не отводя глаз со страницы. – Я читаю.
Я впервые наблюдала за тем, как Макс читает мою статью. Иногда он кивал, иногда смеялся. Я знала, что у него будут не только хвалебные комментарии: он всегда все подмечал и анализировал. Мы переживали значимую веху в отношениях, когда ты впервые видишь любимого человека чужими глазами. Читая мои слова, он мог представить, как их читают другие люди, и вспомнить, как увидел меня и говорил со мной в самый первый вечер.
Макс отложил газету.
– Не представляешь, как я тебе завидую, Нина, – сказал он, допивая остатки пива. – Ты получаешь за это гонорар, которого хватает на выплату ипотеки. Потрясающе.
– Ну, интервью – особая тема, они случаются не так уж часто. В реальности все немного иначе. На прошлой неделе тысячи людей желали моей смерти в «Твиттере», потому что я неправильно рассчитала ингредиенты для рецепта и написала, что нужно десять килограмм чеддера, а не сто грамм.
Его смех гулко отозвался в стакане.
– Большую часть дня я созваниваюсь с бухгалтерией и прошу оплатить работу, выполненную несколько месяцев назад. А на прошлой неделе я поссорилась на съемках с упертым фуд-стилистом.
– Но ты же любишь свою работу.
– В основном – да. Мне с ней очень повезло.
– Тебе не просто повезло, ты вложила в нее душу.
– Многие вкладываются в работу и все равно ее ненавидят.
– Например, я, – сказал он, вертя на столе круглую пивную циновку.
– Ты правда ее ненавидишь?
– Ненавижу.
– Наверняка ты мог бы использовать свои навыки где-то еще, при этом хорошо зарабатывать и не чувствовать отвращение по утрам. – Макс кивнул. – Мы стали жить намного дольше, и работа отнимает основную часть нашей жизни. Нельзя ненавидеть большую часть своей жизни.
– Знаю, – вздохнул он. – Поверь, я много об этом думаю.
– У меня идея! – сказала я с пьяным энтузиазмом. – Давай составим список всего, что тебе нравится делать. Есть ручка? Извините, можно одолжить у вас ручку? – спросила я у проходящего мимо официанта. Он вытащил из кармана ручку и протянул мне.
– Спасибо.
– Нина… – запротестовал Макс.
Я вынула из сумочки блокнот.
– Так, давай составим список всего, что ты любишь и ненавидишь. Существенного и не очень, профессионального или какого угодно. Даже если это покажется неуместным, мы все равно запишем. Итак. Что делает тебя счастливым?
– Не знаю.
– Я знаю. Пребывание на открытом воздухе. Ничто не делает тебя счастливее.
– Может, не будем?
– Да ладно, это только между нами.
– Пожалуйста, перестань вести себя как школьный профконсультант, – вспылил он. – Извини. Знаю, ты пытаешься помочь. Но я чувствую себя ребенком.
– Ладно, – сдалась я. – Не заводись.
Я допила вино, и мы ушли.
На обратном пути к коттеджу Макс в основном молчал, и только я говорила с принужденным пьяным весельем, отчаянно пытаясь сохранить на плаву легкое настроение. Он же полностью ушел в свои мысли и не обращал на меня внимания.
В конце концов я бросила попытки завязать разговор.
– Зачем ты впуталась в историю со сгущенкой? – наконец спросил он.
– Сам знаешь. Я ведь говорила. Работа позволяет мне оплачивать счета.
– Бросай-ка ты их. Ясно ведь, лучше всего ты пишешь о том, во что искренне веришь.
– Я всегда верю в то, о чем пишу, иначе не писала бы. Я не настолько продажная.
– Как я?
– Макс, – сказала я, останавливаясь в пустом извилистом переулке, заросшем наперстянками. Он тоже остановился. – Если хочешь это обсудить, давай, я с удовольствием. Но, пожалуйста, не надо сначала говорить, что не желаешь трогать эту тему, а затем пассивно-агрессивно меня подкалывать.
– Я не пассивно-агрессивен. Просто даю тебе конструктивный отзыв.
Впервые за все время я заметила в нем хоть какой-то проблеск неуверенности. На мгновение панцирь хладнокровной мужественности треснул. Я увидела его без бутафории. Без большой зарплаты и спортивной машины, без альбома «Americana» на виниле и компакт-дисков с Бобом Диланом в бардачке, без изношенной одежды и засохшей грязи на ботинках. На несколько мгновений кирпичная кладка его «я» рассыпалась, явив моему взору скрывающегося за ней неуверенного мальчика. Пожалуй, сейчас я могла простить ему воинственный настрой.
– Твой нос, – сказала я, когда мы ночью лежали в постели, и провела пальцем по выступающей горбинке. – Это самый напористый нос из тех, что мне доводилось видеть. Он никогда ни в чем не ошибается.
– У меня отцовский нос.
– Вы похожи? Я не видела других его фотографий, кроме той, что висит у тебя дома.
– Вряд ли они у меня есть. Но да, я на него похож. Очень. – Макс взъерошил пальцами волосы. – Я где-то читал высказывание Фрейда, что, когда двое занимаются сексом, в комнате присутствуют как минимум шестеро. Пара и родители каждого из них.
– До чего отвратительная оргия.
– Согласен.
– По-твоему, так и есть?
– Вероятно, отец навсегда останется для меня недостающим фрагментом, в любой ситуации. Сколько бы я ни говорил и ни думал об этом, сколько бы ни анализировал. Это всегда исподволь будет меня грызть.
– Мальчики и их отцы, – сказала я. – Вряд ли есть более сильная связь между родителем и ребенком.
– Вероятно, – согласился он, потирая голову, словно пытаясь разгладить неудобные складки своих мыслей.
– Почему он ушел от твоей мамы? – спросила я. – Если не хочешь, не отвечай.
– Встретил кое-кого.
– Сколько тебе было?
– Два.
– Прости.
– Да ничего.
– Как твоя мама все пережила?
– Она никогда не показывала чувств. Просто смирилась. Было туго в плане денег. Помню, мне было восемь, и мама дала пять фунтов, чтобы я купил молока в магазине. Вместо этого я купил ей в подарок коробку конфет, зная, что у нее нет мужа, как у других мам. Когда я пришел домой и подарил ей конфеты, она разрыдалась. Только недавно она сказала, что плакала из-за последней пятифунтовой купюры, которая должна была кормить нас неделю.
– Господи, Макс. Какое ужасное воспоминание, прости.
– Наверное, именно поэтому я так держусь за работу, которую ненавижу. Чтобы никогда больше не думать о деньгах.
– Сколько тебе исполнилось, когда ты снова увидел отца?
– Девять. Я пришел домой, и мама сообщила, что он ждет в гостиной. Нам нечего было сказать друг другу, он не знал, о чем со мной говорить.
– А сейчас в каких вы отношениях?
– Ни в каких. Он до сих пор не знает, о чем со мной говорить. В прошлом году прислал мне имейл на день рождения с опозданием на два месяца и пожеланием счастливого тридцатилетия.
– Боже.
– Я давно понял, что лучший способ не разочароваться – не давать ему шанса меня разочаровать.
– Он живет с женщиной, ради которой оставил твою маму?
– Нет. Он бросил и ее, когда она забеременела.
– У него еще были женщины с тех пор?
– Да.
– Сколько?
– Сбился со счета, – сказал Макс.
– А дети после тебя?
– Ага.
– Сколько?
– Сбился со счета, – невесело усмехнулся он.
– Ты боишься походить на отца?
Я тут же пожалела о своем подстрекательском вопросе: в нем сквозил намек на наши отношения.
– Мы все похожи на наших отцов, – сказал он. – Ну а каких призраков
