жить в нищете. Ты же понимаешь, что, если мы расскажем об этом миру, все примут это за тщательно продуманную мистификацию?
– Меня не заботит, что подумает весь мир, – отвечаю я. – Для меня важно только твое мнение. Это правда он или какой-то безумный парижанин из девятнадцатого века увлекся?
– Это он, – говорит она. – Я узнаю его стиль.
Незаметно проходит еще час. Вита поднимается, берет записную книжку и встает перед Прекрасной Ферроньерой размером во всю стену.
Мигающий верхний свет кажется недостаточным, поэтому я включаю лампу, зажигаю несколько свечей и ставлю их на камин. Такое плавное освещение каким-то образом оживляет портрет, кажется, что девушка на нем в любой момент может моргнуть и улыбнуться.
– Я закончила, – тихо произносит Вита, продолжая стоять лицом к снимкам.
– И? – спрашиваю я. Руки Виты, одна из которых по-прежнему сжимает записную книжку, опускаются вдоль тела. – Вита, и? – повторяю я. – Что там?
– Это не секрет бессмертия, – отвечает она, поворачиваясь ко мне. По ее щекам текут слезы. – Это завещание. История женщины, изображенной на картине.
Я пытаюсь осознать услышанное, но пока не получается.
– Прочитаешь его мне? – прошу я. Не знаю, что еще можно сказать.
Вита берет свечу с каминной полки и ставит ее на тумбочку, затем опускается на колени, берет в руки записную книжку и начинает читать.
«Это история молодой женщины, которую заставил позировать для портрета ее хозяин – белый монах. Ее звали Аньезе. С тех пор, как я закончил картину, прошло уже двадцать лет, но она не состарилась ни на день. К тому моменту, как я познакомился с Аньезе, она уже четыре года жила при дворе герцога Миланского, к которому попала в четырнадцать лет – отец отдал ее в качестве уплаты долга. Герцог редко обращался к ней, поскольку у него была другая любовница-фаворитка, за что Аньезе была бесконечно благодарна. Но одним вечером он наткнулся на девушку, пребывая в гневе, и вся его ярость обрушилась на нее. Позднее Аньезе родила сына, которого у нее забрали, чтобы растить вдали от двора. Меня позвали, чтобы отметить это событие написанием портрета. Я был тронут грацией и достоинством, сообразительностью и задумчивостью девушки. Пока я делал наброски, мы стали вроде как друзьями: говорили о судьбе, планах Бога на нас, обсуждали, почему какие-то жизни не значат почти ничего, а какие-то – все, хотя божьи создания должны быть равны. Я всем своим сердцем желал даровать ей хотя бы частичку свободы от этих жестоких оков, в которые ее заключили еще в детстве. Но только время может даровать свободу порабощенным, а время – немилостивая госпожа. Мне хотелось поделиться с ней временем, чтобы она пережила всех, кто держал ее в заключении. Работая над портретом, я использовал методы и материалы алхимиков, обращался к геометрии звезд и секрету египтян, совсем как учил мой друг Лука. Я думал, это все выдумки, спектакль, но прошли годы, герцог умер, двор распался, моя борода отросла и поседела, а Аньезе осталась такой же. Мне сказали, что она ушла в женский монастырь, где монахини гадали, не являлась ли она чудом божьим. Добившись разрешения у короля, я отправился повидаться с ней. Она и впрямь не изменилась. Возможно, я превратил ее в нечто противоестественное. После нашей встречи я забрал портрет, который висел дома у ее матери, притворившись, что мне нужно его обновить, а сам спрятал эту историю в надежде, что в будущем ее обнаружат и разгадают. Когда мы встретились, я спросил Аньезе, что она будет делать, когда все, что ей знакомо, превратится в прах, а она, вечно молодая, продолжит жить. Девушка ответила, что уедет и будет путешествовать по миру, посещая все достойные места, а когда закончит с этим, то начнет все сначала. Я пишу эти строки, не зная, что произошло дальше. После моего вопроса она словно исчезла с лица земли».
Вита закрывает записную книжку и собирает волосы в конский хвост. Свеча освещает одну сторону лица девушки. Она смотрит на меня с такой надеждой и грустью, что мои слезы повторяют путь ее.
– Бен, неужели ты не понимаешь? – произносит она. – Теперь-то ты видишь? Мне так жаль. Я правда думала, что у нас все получится.
– Не понимаю, о чем ты? – спрашиваю я. – Вижу что?
Миссия закончилась, и мы ее провалили. Все, что я могу, – это попытаться сосредоточиться на этом ошеломляющем осознании.
Не успевает Вита ответить, как кто-то неистово начинает колотить в дверь.
– Кого это принесло в такой поздний час? – я направляюсь к двери, Вита шагает за мной. На пороге мы видим Марту, босую и в плотно запахнутом халате.
– Что случилось? – тут же спрашивает Вита.
– Мэрайя пропала, – отвечает Марта. – В два часа ночи я заходила к ней, и все было спокойно, а сейчас кровать пустая, дверь открыта, обуви нет. Я не знаю, что мне делать. Куда она могла пойти?
– Вариантов много, – Вита надевает ботинки. – Зависит от того, как она себя чувствует и в каком времени находится. Может, она ищет баржу, на которой можно прокатиться, или же пошла танцевать во Французский дом. Тут не угадаешь. Марта, оставайся здесь на случай, если она вернется, и позвони в полицию. А я пойду проверю ее любимые места.
– Я с тобой, – говорю я. Девушка кивает и крепко сжимает мою руку в своей.
Вита боится ничуть не меньше моего, и я это чувствую, но не уверен, что это только из-за того, что у нас, возможно, наконец заканчивается время.
– Если она пошла к реке, к главным дорогам… – Я крепко держу Бена за руку, пробираясь через улицы Сохо, до сих пор заполненные людьми.
– Если она пошла туда, то кто-нибудь ее найдет и поможет, – говорит Бен. – Постарайся не накручивать себя. Подумай, в какие места, из тех, что она знает, ее могло потянуть?
– Церковь Святой Анны, – я направляюсь туда. – После войны она любила брать туда свой обед и есть под деревьями.
Я отпускаю руку Бена и перебегаю улицу, как будто церковь, что тянется ввысь, может в любую секунду оторваться от земли и отправиться в полет на Луну. Сады возвышаются почти на два метра выше уровня тротуара. Я встаю на цыпочки, пытаясь разглядеть, не сидит ли где-то в теньке Мэрайя, воображающая, что она под солнцем обедает сэндвичем с джемом.
– Ты выше меня, – я быстро подвожу Бена, чтобы он поискал Мэрайю. Раньше тут было кладбище для умерших от чумы, и из-за количества
