ноги под его зонтом или зайти внутрь и столкнуться с тобой. Судя по всему, выбрала я правильно.
– Боже, Оливия. Почему ты не сказала?
– Я никому не говорила, – пожимает плечом она. – Но тот момент… тот самый, судьбоносный момент… оказал на меня глубокое влияние. Вся моя жизнь сложилась бы иначе, если бы я не подошла к тебе тогда. В следующий раз ты увидел бы меня по телевизору, в выпуске новостей. – Она кивает, глядя в пол, чуть скривив рот. Когда она продолжает, ее голос ниже, чем прежде. – Совокупность всех вещей, которые мы не должны были делать в этой жизни, способна убить нас своим грузом, Калеб Дрейк. Ни ты, ни я, ни кто-либо еще на этом свете не способен предсказать, какую цепочку событий спровоцируют наши решения. Если ты винишь себя, то вини и меня.
– Почему?
– Если бы я поступила, как подсказывало мне сердце, и приняла твое предложение, ты не улетел бы в Лондон. Лука и Стив были бы живы, а твою дочь не погрузили бы в искусственную кому.
На несколько минут между нами устанавливается безмолвие. Я думаю о ее словах. Ее картина мира жуткая, пугающая.
– Так почему ты взяла его дело?
Она вздыхает. Я слышу, как воздух покидает ее легкие.
– Приготовься, потому что прозвучит так, словно я больная.
Шуточным жестом я хватаюсь за подлокотники кресла, и она усмехается.
– Я чувствовала, что между нами есть связь. Мы оба, Добсон и я, столкнулись со своей одержимостью в тот день. – Она распахивает глаза, когда переходит к следующей части: – Мы оба кого-то искали. Нам обоим было настолько чертовски одиноко, что мы рискнули попытаться что-то сделать с этим. Я тебе отвратительна?
Я улыбаюсь, мизинцем скользя по мизинцу Эстеллы.
– Нет, Герцогиня. Я люблю тебя за твое нестандартное мышление и талант сопереживать отбросам этого грешного света.
Я жалею о своих словах, едва они вырываются у меня изо рта. Я смотрю на нее, надеясь поймать ее реакцию, но ее нет. Возможно, она просто привыкла к моим признаниям в любви. Или не услышала меня. Или…
– Я тоже тебя люблю.
Я ловлю ее взгляд и удерживаю его; сердце ударяется о ребра.
– Ну же, какая красота. Вся эта ваша гребаная любовь, которой не суждено случиться.
Мы резко оборачиваемся к двери – Леа врывается в палату. Она никого не удостаивает взглядом, проходя мимо наших кресел прямиком к Эстелле. По крайней мере, у нее верно расставлены приоритеты; в этом ей не отказать. Она коротко вздыхает, почти всхлипывает, когда видит Эстеллу.
– Дерьмо, – говорит она. Обе ее ладони прижаты ко лбу, пальцы веером расставлены над ними. Не будь ситуация столь трагической, я бы рассмеялся. Она опускается на корточки, снова цедит: «Дерьмо», – и встает слишком резко, запинаясь о собственные каблуки и удерживая равновесие, опершись о кровать.
Она разворачивается ко мне:
– Она приходила в сознание? Звала меня?
– Да и да, – говорю я. В другом конце комнаты Оливия встает, явно собираясь оставить нас наедине.
Я одними губами шепчу «подожди» и поворачиваюсь к Леа – по ее лицу уже текут слезы. Кладу руку ей на плечо.
– Она уже вышла из леса. С ней все будет хорошо.
Леа смотрит на мою руку, все еще лежащую у нее на плече, а затем мне в лицо.
– Ты имеешь в виду чащу, – говорит она.
– Что?
– Чащу, – повторяет она. – Ты сказал «из леса». Только вот ты больше не в своей сраной Англии, а в Америке, а здесь, в Америке, мы говорим «вышла из чащи»! – Ее голос взвинчивается вверх, и я уже знаю, что будет дальше. – И если бы ты остался в Америке, ничего из этого бы не произошло. Но тебе надо было сбежать подальше из-за нее!
Она указывает пальцем на Оливию. Если бы палец ранил, как стрела, сердце Оливии уже пронзило бы насквозь.
– Леа, – тихо говорит Оливия, – если ты еще хоть раз ткнешь в меня своим наманикюренным пальцем, я оторву его к чертовой матери. А теперь повернись на сто восемьдесят градусов и улыбнись, твоя дочь просыпается.
И я, и Леа тут же сосредотачиваем все внимание на Эстелле. Она хлопает ресницами, открывая глаза.
Я бросаю Оливии взгляд, полный благодарности, прежде чем она выскальзывает из палаты.
Похороны проходят три дня спустя. На время нашего отсутствия с Эстеллой остается Сэм. У меня закрадывается подозрение, что между ним и Леа что-то происходит, но затем я вспоминаю, что Кларибель упоминала, будто Леа была в Таиланде со своим партнером. И с горечью задумываюсь, был ли этот партнер моим вшивым братом, – впрочем, сразу же избавляясь от этой мысли. Я лицемер. Я спал с Оливией, пока она была официально замужем. Каждому свое. Я поднимаю бутылку с водой к потолку машины и нажимаю на педаль газа. Несколько дней назад я попросил Оливию сопроводить меня на церемонию.
– Твоя мать меня ненавидела, – сказала она по телефону. – Мое присутствие было бы оскорбительным по отношению к ней.
– Она тебя не ненавидела, честно. К тому же твой отец возненавидел бы меня, но я все равно пошел бы на его похороны.
Ее вздох отдался шипением статики через телефонную линию:
– Ладно.
До сих пор я подавлял каждую мысль о своих родителях, чтобы дать Эстелле все, в чем она только могла нуждаться, но, оказавшись в похоронном доме и увидев их гробы, я теряю контроль. Прошу прощения у пожилого соседа, желающего выразить соболезнования, и едва ли не бегу к парковке. На задней стороне участка печально колышется согбенная ива; я становлюсь под ее ветвями и пытаюсь дышать. Здесь она меня и находит.
Ничего не говорит. Только встает рядом, берет меня за руку и сжимает ее.
– Не может быть, чтобы это действительно произошло, – говорю я. – Скажи мне, что это просто сон…
– Это действительно произошло, – говорит она. – Твои родители погибли. Но они любили тебя, они любили твою дочь. И оставили множество прекрасных воспоминаний.
Я смотрю на нее сверху вниз. Она пережила потерю обоих родителей, и, вне сомнений, лишь один из них оставил после себя достойные воспоминания. Держал ли ее кто-нибудь за руку после того, как Оливер и Виа умерли? Если нет – я сжимаю ее ладонь здесь и сейчас.
– Пойдем внутрь, – говорит она. – Служба вот-вот начнется.
Едва мы заходим в часовню, все взгляды оказываются прикованы к нам. Леа сидит рядом с моим братом, и когда замечает меня вместе с Оливией, ее тут же захлестывают зависть и ярость. Она опускает глаза, справляясь
