Видеть любезные улыбки и почтительнейшие поклоны людей, ждущих твоей смерти, несладко. Бабур старался побольше бывать у Мохим-бегим и в «приюте уединения».
Начался мезон, и Бабуру стало еще хуже. Не было у него на теле какого-либо нарыва, нигде не прощупывалась какая-либо опухоль. Горело в груди.
Лекари пожимали плечами, без конца советовались между собой. Пришли к выводу, что у повелителя — плохая кровь, ее, мол, испортил яд. Надо продолжать принимать лекарства, очищающие кровь, побольше пить гранатового сока.
Ничто не помогало. Совсем исхудавший, Бабур быстро терял силы.
Когда Хумаюн вернулся из Самбхала, отец лежал в застланной белым постели на возвышении в середине просторной комнаты. Лицо его, желтовато-синее, тело — кожа да кости — поражали всякого, кто знавал прежнего — крепкого, цветущего — Бабура.
Хумаюн опустился на колени сбоку от постели, приник губами к иссушенной руке отца.
У изголовья сидела Ханзода-бегим, осторожно обмахивала лицо Бабура веером из птичьих перьев. У ног больного замерла Мохим-бегим.
— Что с вами, отец?! — Хумаюн был потрясен, — Это… жертва… пожертвовал собой ради меня.
Мохим-бегим, не в силах произнести ни слова, начала тихо плакать.
Бабур с трудом заговорил — медленно, превозмогая одышку, но слова произносил внятно и осмысленно:
— Сын мой, ты тут ни при чем… Мой недуг… гнездится в крови.
— Отец, велите мне… Я готов сделать все, чтоб вы выздоровели!
— Совсем выздороветь… я вряд ли уже смогу… Но облегчить мне боль ты можешь…
— Как? Только скажите!.. — вскинулся Хумаюн.
— Позови главного визиря… и других, кого нужно… При них… я сделаю тебя главой… государства моего!
— Но поверьте, один миг вашей жизни мне дороже…
— Так надо, — хрипло перебил его Бабур.
Ханзода-бегим оправила постель брата. Он попросил подложить ему под голову еще одну подушку: полусидя ему удобнее было говорить.
Бабур теперь был готов к встрече.
Весь следующий день у постели больного опять провели шах Хумаюн, Мохим-бегим и Ханзода-бегим.
— Хумаюн в неоплатном долгу перед вами, повелитель, — сказала Мохим-бегим, когда почувствовала, что мужа на короткое время отпустила боль и он хочет поговорить с родными.
— Пусть этот долг он вернет… своим детям, — с расстановкой говорил Бабур. — Большинство из нас… потомков эмира Тимура… погибло из-за взаимной вражды… Сын убивал отца… Брат губил брата… Все стали жертвами предательства и низости… Были средь нас иные, лучшие, они становились жертвами своего благородства. Вот Ханзода-бегим… В Самарканде, чтоб спасти меня… обрекла себя на неволю. Она учила меня… быть самоотверженным. Ты, Хумаюн, должен учить… своих братьев и будущих детей самоотверженности и благородству.
Бабур, повернув голову, глянул за белую шелковую ширму, поставленную у ложа. Только теперь Хумаюн заметил, что там сидел еще один человек.
— Тахирбек, — сказал Бабур, — принеси мне сюда книгу.
Тахир вышел из-за ширмы, в стенной нише нашел кожаную папку; в ней находилась только что переплетенная рукопись.
— Помнишь, в горах под Кабулом, ты просил у меня, сын, книгу моей жизни… Вот, возьми… Считай, что я завершил ее… как сумел.
Хумаюн вспомнил слова отца, сказанные тогда: «Когда завершу книгу, кончится и моя жизнь». Он взял «Бабурнаме» обеими руками, приник к ней лбом, поцеловал обложку. Тут слезы брызнули из его глаз, и Бабур заметил, как крупная слеза упала на позолоченный переплет.
— Прошу тебя, запомни… Ее должны прочитать и твои потомки… Не повторяйте моих ошибок. Мои хорошие дела… приумножьте. Вели переписать и послать переписанные книги в Самарканд… Ташкент… Андижан… Не прерывайте связей с первой нашей родиной… Как знать, может быть, книга эта свяжет когда-нибудь Индию и Мавераннахр…
Бабур оставляет книгу как завещание! Ханзода-бегим не смогла больше сдержать себя:
— Бабурджан, я ваша старшая сестра… я старше вас на пять лет. Если и уходить из этого мира, сперва должна уйти я! Вы не должны, хазрат мой, повелитель!.. Бабурджан, брат мой! Не должен! Не должен!
Ханзода-бегим назвала его Бабурджан, и Бабур вдруг перенесся душой в далекое детство, на миг, да перенесся. И дворцово-почтительное «хазрат», «величество», с которым обращались к нему и беки, и слуги, и любимый сын, и даже любимая жена, стало сейчас невыносимым.
— Хумаюн, я от тебя давным-давно не слышал слова «ата».
Хумаюн в самом деле отвык от этого простого слова.
— Родитель мой! — выговорил он. И почувствовал, что не этого ждет отец: — Ата! Атаджан!
— Прощай, сын…
Женщины зарыдали. Мавляна Юсуфи зашел как раз в тягостное мгновение прощания Бабура с родными.
Бабур обливался потом, дышал тяжело и хрипло.
— Мой хазрат, вы должны отдохнуть! — решительно сказал врач и, взяв белую марлю, начал вытирать пот с лица и шеи Бабура. Потом дал знак Ханзоде и Мохим: уходите, уходите.
Женщины тихонько вышли. Бабур шепнул Хумаюну, который наклонился к отцовским губам:
— Иди и ты… сын… У тебя теперь мно-о-го забот.
Хумаюн молча обнял отца, поцеловал его худые пальцы и тоже вышел. Часа через два Бабур велел Тахиру позвать Фазлиддина.
Зодчий приблизился к ложу, стараясь не смотреть на лицо умирающего.
— Мой хазрат, я верю, содеянное вами продлит вашу жизнь в веках…
— Теперь называйте меня… тоже мавляной… Престол я передал Хумаюну…
— Но у вас остался престол поэзии, мой хазрат. В Герате Алишера Навои мы называли «Хазрат Алишер». А вы продолжатель его — и по части собирания талантов, и по части литературного творчества на тюрки. Наш язык вы сделали равноправным и с фарси, и с араби, о чем и мечтал Мир Алишер.
— Благодарен… за добрые слова, мавляна. Вы же… воздвигли в Агре и Сикри… дивные дворцы… вырастили райские сады… Если бы бог продлил мою жизнь… я бы хотел, чтобы вы создали медресе… Медресе Биби-ханум в Самарканде — какое величественное, великолепное здание. Моя сестра достойна тоже… мы, преклоняясь, превознесли бы ее имя…
Мавляна Фазлиддин видел, что Бабур говорит из последних сил. Заговорил сам: горячо, нарочито быстро и многословно:
— Воистину, сей обычай — превозносить имя женщин прекрасными зданиями — издревле присущ нам. В Самарканде — и медресе Биби-ханум, и мавзолей Туман-ака, славившейся чистотою сердца и ангельской добротой. Велико уважение к женщине и у индийцев, — среди божеств, которым они поклоняются, есть женские, и главные из них — это великая Махадеви в трех благостных ипостасях своих Парвати, Дурга и Кама и Лакшми-Шри, супруга Вишну, чье двойное имя означает «дарящая счастье».
— Мавляна… моя сестра Ханзода-бегим… вы знаете… жестокое время… не дало вам с ней счастья… — Бабур возвращался к прежней мысли, — женщина замечательная… Если медресе… вы мечтаете… суждено построить… назовите «медресе Ханзода-бегим»…
— Вы угадали самую великую и чистую мою мечту, — просто сказал Фазлиддин. — Если для осуществления ее не хватит моей жизни, то я, покидая сей мир, передам ее моим детям. Пусть тогда они вместе с индийскими зодчими воздвигнут памятник — земную дань восхищения наших народов великим сердцем женщины!..
Бабур обливался потом. Его белая шелковая рубашка вся потемнела, прилипла к телу.
— Дядя мулла, — Тахир забеспокоился, — табиб наказывал не утомлять и не волновать повелителя…
Фазлиддин закивал головой, приник к руке Бабура. Тот пошевелил пальцами, сделал знак приблизиться. Тихо-тихо сказал:
— У меня к вам… еще одна просьба, мавляна. В Кабуле есть сад… ваш… На вершине горы… Мой вечный приют… пусть будет там. Пусть без пышности, но там… красивая долина видна сверху.
Слезы чуть не задушили Фазлиддина. Он не проговорил ни слова. Согласно кивнул головой и почти выбежал из спальни.
Тахир сменил белье Бабура. Спокойно выполнял он обязанности сиделки. Надо ли было подать лекарство или воду, когда Бабуру хотелось пить, разогнать ли воздух веером, чтоб больному хоть чуть легче дышалось, — все делал Тахир, никого не допуская к ложу. Сегодня ночью Бабуру стало особенно душно, тягостно; Тахир позвал слуг; больного вынесли вместе с ложем во двор.
В воздухе ощущалась такая нежная прохлада, какая бывает только весной и только в Андижане. В темных просторах неба сверкали звезды. Они кружились нескончаемым вихрем, наталкиваясь друг на друга. Видеть такое было страшно. Закрыв глаза, Бабур позвал Тахира:
— Кровь стынет…
Тахир потихоньку помял мускулы плеч, рук, ног. Бабуру чуть полегчало, и он осмелился снова посмотреть вверх.
Да, звезды теперь стояли на местах, спокойно сияли в глубинах аспидно-черных небес. Бабур отыскал глазами Семь Братьев, неподвижную Золотую Ось и с восточной стороны — веселую гурьбу созвездия Хулькар.
