Архип приподнялся на локте.
— А ты что, хозяин, выгонять пришёл? Как бездомную собаку среди зимы на все четыре стороны? Так, што ль?
Дед затоптался на месте.
— Выгонять я тебя не выгоняю, а благоразумный совет даю: поезжай‑ка ты домой, молодец хороший. В Расею свою уезжай с Кубани.
Через полчаса Архип с мешком за плечами прошёл через двор, не попрощавшись с хозяевами и не взглянув на крыльцо, где, прижавшись к косяку двери, до крови кусая губы и захлёбываясь слезами, стояла Нюра.
И доме Ковалевых началась предсвадебная суета. Для приданого купили сундук, расписанный цветами и яблоками, большое настенное зеркало, кровать и икону божьей матери для благословения. Женщины перетряхивали скатерти, полсти и ложники. Набивали наперники перьями и пухом. Подружки помогали вышивать подвенечную атласную рубаху, которую в девичник должны были передать жениху. Цветным шёлком расшивали Миткалевые рушники для шаферов. Из цветной бумаги делали пышные розы и пионы для поезжан и украшения сбруи лошадей свадебного поезда.
Одна только невеста не участвовала в этой суете. Бойкая и жизнерадостная Нюра стала неузнаваемой. Бледная, заплаканная, она тенью бродила по дому и двору, заходила в сад и долго стояла под памятной яблоней…
А на зорьке, алой, морозной зорьке, над станицей часто разносилась скорбная девичья песня, которую, наверно, певало не одно поколение казачек, оплакивавших свою девичью любовь.
Голос Нюры прерывался слезами, и звучала в нём нестерпимая боль. Выходили соседки послушать, как поёт «пропитуха», выполняя стародавний обычай.
Ты, заря, моя зоренька,
Заря ясная, утренняя,
Ты, молодость моя весёлая,
Краса девичья распрекрасная.
Ты прости, прощай, моя волюшка,
Молодая, беззаботная!
Ухожу я, молода девушка,
Из родимой стороны.
Пропили меня, горькую,
За чужого суженого,
На большую заботушку,
На чужую сторонушку.
В жарко натопленной спальне беспокойно ворочался дед Лексаха. Жалобный плач любимой внучки нагонял и на него тоску. Дергая носом, старик упрямо хмурил брови.
Архипа Нюра уже давно не видела. Через самую близкую подружку Аксютку она передавала ему своё желание встретиться и хотя бы ещё разик поговорить. Но Архип не приходил в условленное место. А Нюра совсем извелась. Родители торопились со свадьбой. Мало ли что может случиться? Сбежит ещё или наложит на себя руки. В станице и такое бывало.
По обычаю невеста «пропитуха» могла выходить из дому только к родственникам, в лавку за покупками, в церковь и то в сопровождении одной–двух, а то и целой толпы подруг. Громко смеяться, петь песни, плясать невесте не полагалось. Она должна пребывать до венчания в печали. Беззаботная жизнь, девичья воля для неё кончались с первой рюмки при сговоре. У казаков старой линии так: если девушке й по Душе жёнйх, И радуется она замужеству, всё равно должна свою радость скрызать и лить горькие слезы.
Все говорили, что Нюрке Ковалевой повезло — её выдавали в небольшую семью, за единственного сына. Сам Тарас Заводнов и его жена Алена слыли людьми смирными, сговорчивыми.
Митька теперь наезжал к Ковалевым каждый день перед вечером на полчасика. «Приручал» к себе невесту. Г1о свадебному обычаю жениха и невесту оставляли вдвоём. Робкий Митька терялся перед Нюрой и неуклюже совал ей в руки кулёк с конфетами или мятными пряниками. Но ласковые слова, которые он готовил к очередной встрече, почему‑то застревали в горле. Невеста тоже молча одаривала жениха обшитыми кружевами носовыми платочками.
Просидев положенное время, Митька откашливался, поправлял голенища узких лакированных сапог и с хрипотой в голосе прощался, не решаясь, как полагалось по обычаям, обнять и поцеловать невесту.
Вообще Митька и сам не знал, нравится ему невеста или нет. Ехал он к ней с робостью, а уезжал с радостью.
Застоявшийся жеребец вихрем выносил Митьку на заснеженную улицу. Парень натягивал уздечку и заставлял плясать под собой скакуна до мыльной пены.
Нюра с ненавистью глядела вслед гарцевавшему на вороном коне жениху.
— У, проклятый, провалиться бы тебе в тартарары! — шептала она ему вслед.
Как‑то в один непогожий день, когда тоска совсем захлестнула Нюру, она упросила Аксютку ещё раз пойти к Архипу.
— Найди его, подружка! Скажи ему, пусть непременно приходит нынче вечером к старому половню, что возле сада. Слово одно сказать ему надо.
Вернулась Аксютка, вздыхая, и передёрнула плечами:
— Молчит как пень… Ни слова от него не добилась.
А Нюра мечтала о том, как встретится с Архипом, как прямо ему скажет: «Без тебя мне жизнь не в жизнь. Давай убежим, обвенчаемся в Изобильном! А после венца никто нас не разлучит. И дед Лексаха простит… Я Же у него одна внучка. Покуражится и простит…»
До сумерек Нюра не находила себе места и всё время ощущала лихорадочную дрожь. Когда стемнело, она закуталась в шаль и сказала матери:
— Маманя, я скоро вернусь. К соседям на минутку забегу!
Перебежав двор, Нюра проскользнула мимо заборов к старому половню. Она прождала Архипа чуть ли не до полуночи и совсем окоченела от холода. В нетерпении ходила взад и вперёд вдоль стены половня. Под ногами хрустели обледеневшие стебли бурьяна, шумел и скрипел старый сад на ветру. Архип так и не пришёл.
Вернулась Нюра домой словно надломленная. Взглянув в её серое лицо, мутные, скорбные глаза, мать встревожилась:
— Ну что ты, доченька? Что ты, родимая моя?
Нюра бросилась к ней, обхватила её шею руками и, задыхаясь, прошептала:
— Не судьба, видно, счастливой мне быть, маманя! Уйти хотела, сбежать! Ан не вышло!
Приближался день свадьбы. Накануне девичника подруги невесты понесли жениху подвенечную рубаху. Дорогой они пели печальную песню:
Ты, река, моя реченька,
Ты, река моя быстрая,
Быстрая, речистая.
Ты, родимая моя матушка,
Отгадай мой вещий сон.
Я нынче сон видела,
Сон видела, да нерадостный:
Будто у нас на подворье
Сидит гусак со гусынею,
Сидят, шипят на меня, молоду.
Это не гусак со гусынею,
Это свёкор со свекровею
Сидят, глядят на подворие,
Хотят забрать в подневолие.
Не пела одна только Нюра. Она шла посередине стайки подружек, опустив голову. Дорога к жениху казалась ей длинной и утомительной. У ворот жениха девушки запели другую — позывную:
Летят утки, летят утки,
Лели–ладо!
Летят утки, сторожа нет,
Душа ль моя!
Сторожа нету и не будет,
Лели–ладо!
Выл наш сторож, ой, Митрошка,
Душа ль моя!
Ушел сторож, ушёл сторож,
Лели–ладо!
Ушел сторож, ой, к Аннушке,
Душа ль моя!
Рубаху и свежий каравай передали свахе, по этому случаю приехавшей в дом Заводновых.
К девичнику с дальних хуторов съехалась невестина родня. Подруги Нюры пришли в последний раз заплести косу невесте.
Плели косу медленно, по очереди, тихо напевая. А невеста негромко плакала, прощаясь с подружками, с волею девической. Подруги украсили длинную косу Нюры пучком разноцветных лент. Одарив каждую подругу лентой, Нюра вместе с ними вышла на крыльцо приглашать на девичник родню, толпившуюся во дворе. Самая голосистая девка громко завела пригласительную:
Ты, заря, моя зоренька,
Ты, заря вечерняя, солнышко
захожее.
Да ты, красная наша Аннушка,
Да ты глянь по народу,
Все ли твои роденушки
Посошлись, посъехалнсь?
Подружки подхватили песню. Утирая слезы, невеста кланялась во все стороны. Бабы плакали, вспоминая свои девичники.
После приглашения гости степенно поднялись на крыльцо, трижды поцеловались с невестой, зашли в дом. В руках у них узлы с калачами и пирогами, бочонки и четверти с вином и водкой.
К обеду следующего дня женихова родня, разряженная в цветы и ленты, на двадцати тачанках промчалась по станице к невестиному подворью. Для большей прыти лошадей перед выездом напоили водкой. Звенели колокольцы и звонки на сбруях, пели и свистали, кричали и притопывали поезжане. У Митьки сердце захолонуло от страха, когда он мчался на передней тачанке между свашкой и крестным отцом. С утра он ничего не ел — перед венцом не полагалось. И то ли от волнения, то ли от голода всё закружилось перед его глазами, заплыло туманом. Сваха, заметив, что он побледнел, охнула, быстро набрала из пузырька в рот «святой воды» и брызнула Митьке в лицо.
— Свят, свят, господь с тобой, Митечка! Да што же это с тобой?
Митька глотнул холодный воздух и перекрестился.
