— Что‑то боязно мне, тётушка!
— Дык это все боятся, когда по–молодому женятся.
Крестный обнял Митьку и встряхнул:
— А ну, не вешай носа, парень! Печаль казаку не к лицу!
Митька подставил встречному ветру лицо и стал глядеть в небо, затянутое сизыми тучами. Опомнился у ворот дома невесты, где тачанку ловко осадили сильные руки ковалевской родни.
— Выкуп! Выкуп! — кричали горластые невестины родичи.
Начался торг. Невестина родня требовала поднести вина и водки. За девушку особо — денег. И, только получив выкуп, раскрыла ворота. За поезжанами на обширный двор Ковалевых хлынула толпа. Любопытные забили крыльцо и веранду, облепили окна. За столом родич–подросток, сидя рядом с тёткой невесты, размахивал каталкой — он продавал косу. Получив от женихова дружки золотую пятёрку, довольный парнишка удалился. Лица невесты за белым плотным покрывалом нельзя было разглядеть. Она сняла покрывало только перед благословением и прощанием с родителями.
Захмелевшие казаки выходили на крыльцо, бросали конфеты ребятишкам и от души веселились, глядя на их потасовки.
Потом на крыльцо вывели невесту. Собравшиеся у крыльца соседи и подруги затянули прощальную песню:
Черная галка да чечеточна
На раките сидели,
Ой, лёли, лелешеньки,
На раките сидели.
Хотели галка да чечеточна
Ракиту сломати, лелешеньки,
Ракиту сломати.
Не сломали, не сломали,
Только нахилили.
Ой, лёли, лелешеньки,
Только нахилили.
Ой, батюшка, ой, матушка,
Как нам расставаться?
Ом, лёли лелешеньки.
Как нам расставаться?
Разлучат нас, разлучат нас
Все князья–бояре,
Ой, лёли, лелешеньки,
Все князья–бояре.
Князья–бояре, князья–бояре —
Молодые поезжане.
Молодой поезжанин
Митрий Тарасович,
Ой, лёли, лелешеньки.
Митрий Тарасович.
Он на вороном коне,
На вороном конёчке,
Кованом седельце.
В конце песни Митька несмело подошёл к крыльцу, взял за руку Нюру и с хмурым видом помог ей сесть в тачанку.
Па другую тачанку, следовавшую за женихом, забрались подружки. Ухватившись друг за друга, они притопывали, допевая песню:
Гром гремит,
Земля дрожит,
Подковушки сияют,
Подковушки золотые,
Кони вороные…
Раскрылись ворота, и тачанка за тачанкой со звоном понеслись к церкви.
В церкви было сумрачно и душно. Свечи, толстые и тонкие, роняли восковые слезы. Катились слезы и из покрасневших глаз невесты. На Нюру с опаской поглядывали её близкие и родичи жениха. Они боялись, что невеста не даст положенного согласия на брак. И все облегчённо вздохнули, когда она бледными губами прошептала:
— По доброй воле, батюшка!
Слезы частым дождиком покатились на кружева, пышной оборкой обрамлявшие платье невесты.
Свашка, точно молитву, громко протянула:
— Слава богу! Слава богу! Конешное дело, по доброй воле. Рази теперя неволят!
Священник шёлковым платочком соединил руки молодых и повёл их вокруг аналоя. Певчие подхватили звонкое венчальное славословие. Ничего не видя от слез, Нюра шла почти ощупью, наступала на подол длинного атласного платья. Шаферы с венцами то отставали, то нагоняли венчающихся. Обряд совершился. Можно уезжать. Сват–боярин протиснулся вперёд через толпу и зычно закричал:
— Расступись, бояре, расступись!
А сам зорко посматривал по сторонам, как бы лихой человек не подбросил чего наговорённого под ноги новобрачным.
И снова через всю станицу, гремя бубенцами, помчались тройки. На крыльце дома Заводновых мать и отец жениха благословили молодых иконой, осыпали овсом, хмелем и мелким серебром — для богатства и счастья.
Свадьбу гуляли десять дней. Никто не считал, сколько вёдер водки и виноградного вина было выпито, сколько было съедено птицы, пирогов, калачей и всякой другой снеди.
Среди веселья отец Нюры частенько поглядывал на рябого Митьку, и горькая дума терзала его: «Не пара, не пара Митька моей красавице дочери!»
С горя Константин наливал себе водку и пил, пил… Не пела и не плясала Нюрина мать. Она молча скорбела за дочь, которой суждено век коротать с нелюбимым.
Не нравилось все это Митькиной матери, зорко следившей за сватами. Но умела она не показывать своего огорчения.
«Ничего! — думала. — Все оборкается. Наш Митька хоть лицом и непригож, да душой хорош. Опять же богат… Привыкнет Нюрка к нему и полюбит. Не с лица же воду пить, в самом деле».
Из Ковалевых больше всех веселилась на свадьбе младшая невестка Лексахи — Гарпена. Она беспрестанно тормошила своего мужа Миколку, тянула его плясать, пила водку и вино. Уже на пятый день свадьбы Гашка разбила в плясках новые на пуговках полусапожки. Приподняв подол юбки так, что видны были полосатые шерстяные чулки, перевязанные у колена пёстрыми ленточками, она притоптывала, шлёпала оторванными подошвами и выкрикивала свою любимую песню:
Закурила, замурила, запила разудала голова!
И–и-ах, и–и-ах! Разудала голова!
Все дни свадьбы старый Лексаха терпеливо высидел в красном углу под образами. По старости он мало ел и ещё меньше пил. Его раздражала разнузданность младшей невестки. Не утерпев, Лексаха дёрнул своего свата Тараса за рукав и, недобрым взглядом показывая на Гарпену, прогудел:
— Ты погляди, сват, на нашу кикимору! Сижу вот и думаю: и куда мои глаза глядели, когда я Миколку женил. Ведь ни кожи, ни рожи — одни толстые губы да язык вострый. Ох–ох–ох. — Он вздохнул. — Полусапожки шестирублевые вдребезги разбила, язви её мать!
А сват не слушал его. Он заводил одну и ту же песню и никак не мог кончить её: хрипел, тужился, но выше тянуть голоса не хватало. Тарас дёргал носом и, вытирая пьяные слезы, снова и снова начинал:
Чужи жены хороши, пригожи,
Моя жена, шельма, нездорова.
Нездорова, сидит вечно дома,
Полюбила парня молодого…
Свашка, Митькина тётка, то и дело выскакивала из-за стола: с собою она привезла на свадьбу двух сыновей–близнецов. Все десять дней дети смирно сидели на печи в кухне Заводновых. К ним‑то и выпархивала их озабоченная мать. Приносила от стола куски курятины, сладкого пирога.
Ребята, свесив головы с печи, тоскливо тянули, завидя её:
— Мамка, а мамка! Домой поедем! Надоело на пе-чи–и!
— Подождите ещё немножечко, соколики мои, вот пате! Покушайте, родимые! Завтра поедем домой. Дядя Митюшка нас на салазках на хутор укатит.
В доме, во дворе, даже на улице плясали и пели. Лошади из тачанок не выпрягались: гоняли их по делу и без дела. Веселился каждый по–своему, и никто, кроме родителей, не думал о том, что переживает и чувствует Нюра.
Хмурым сычом сидел около неё Митька. Он знал, что не скоро жена привыкнет к нему, некрасивому. И потому он как‑то сжался весь, ссутулился. Мать Митьки, видя мучения своего чада, уводила его в чулан и уговаривала:
— Ничего, Митюша, это так всегда бывает. Стерпится, слюбится. А жена она ничего будет, видать, тихая да толковая. И–и, дитятко, как ишо жить‑то будете!..
Дед Митькии успокаивал внука:
— Казак ты будешь боевой — весь в своего деда! Ишо как плакать станет, как на службу пойдёшь!
Митька вздыхал. Тихонько от родителей захватывал одеяло, подушку и среди ночи уходил спать в тёплую кладовку.
А в спальне на кровати Нюра, завернувшись в одеяло, плотно прижималась к стенке. Она со страхом ждала чего‑то ужасного. Засыпала к утру тревожным, неспокойным сном и потому за дни свадьбы ещё больше осунулась и побледнела.
Не по себе было постельной свашке и дружке. Не добившись от молодых толку на другое утро после венчания, они долго спорили — вывешивать знак или нет. Наконец махнули рукой. Знак торжественно был вздёрнут на высокий шест. Дружка поднял старое пистонное ружье и выстрелил. Повеселела родня Заводновых — жена Митьки до венца, значит, была непорочной. А те, что в станице болтали про неё да про Архипа, то нехай все теперь заткнут свои глотки!
Нюра и Митька, наблюдая за этой процедурой, невольно переглянулись и впервые улыбнулись друг другу. Митька сжал её руку, и она не вырвала её. Он повёл её в спальню. Покорно Нюра последовала за ним.
На десятый день родня жениха выгоняла загулявшуюся родню невесты. В дом принесли охапки соломы, набили ею печь и зажгли, закрыв предварительно вьюшку в трубе. Из печи повалил дым. Гости заохали, закашлялись, а запевала–сват, размахивая пустой бутылкой, затянул шуточную–прощальную:
Да пора, пора гостям с двора,
Да пора убираться.
Песню подхватила невестина родня:
