Хельви не была больше уверена в том, что Андрес вообще любил ее.
Когда-то любовь к Андресу захватила ее полностью, и она отдалась ему без каких-либо сомнений, без притворства, естественно и просто, как это может быть только при большом чувстве. Всем существом она понимала, что и Андрес любит ее. Это удваивало ее счастье. Ошибалась ли она? Сомнения охватили Хельви позднее, когда она заметила, что Андрес ведет себя с ней не так, как раньше.
Незадолго до войны Хельви исполнилось двадцать один год. Уже в начальной школе мальчишки с городской окраины говорили о ней: «Ничего девчонка». У нее были глубокие глаза, длинные ресницы, на удивление тонкая талия и стройные икры. В средней школе она целовалась за воротами с мальчишками, которые провожали ее с танцевальных вечеров. Свой первый серьезный роман она пережила как раз перед войной. В армии у нее появилось много поклонников. Война и отступление из Таллина вывели ее из равновесия, она искала опоры, защиты и понимания. Только после того, как двое сделали ее своей любовницей, Хельви отрезвела и спокойно отстраняла новых мужчин, пытавшихся сблизиться с ней. Пока не появился Андрес Лапетеус. Пока она не ощутила впервые в жизни настоящей любви.
— Я не верила, что есть такое, — не стыдясь, призналась она Андресу.
Но то, что Хельви сегодня открыла в Андресе, было чуждо ей. Если бы секретарь Мадис Юрвен, любивший у всех выспрашивать их мнение о других людях, пригласил к себе инструктора Каартна и попросил ее охарактеризовать Лапетеуса, Хельви не сумела бы сделать этого. Возможно, она сказала бы, что товарищ Лапетеус работник с большим чувством ответственности, что во время войны он сражался мужественно. Вот и все. Хельви не могла даже точно объяснить себе, что именно показалось ей сегодня таким чуждым у Андреса. Скорее, она ощущала это подсознательно, чем определяла рассудком. Не было прежнего Андреса, который когда-то говорил ей о всех своих заботах и сомнениях, ничего не утаивая, раскрывая перед ней свое внутреннее «я».
Обнаружив в Андресе эту новую сторону, Хельви и призналась себе, что она не знает его и, наверно; никогда не знала. И все же что-то в ней протестовало против этого. Это что-то спрашивало, не повредит ли себе Андрес, рекомендуя Роогаса на работу.
Возникло даже сомнение: правильно ли она вообще поступает? Вызвав Лапетеуса к себе, не злоупотребила ли авторитетом райкома? Но не могла же она сама пойти к нему. В конце концов, пытаясь поддержать Роогаса, она не поступает антипартийно. Роогас хороший, правильный человек. Если бы Юрвен сражался на фронте вместе с ним, он не требовал бы снятия его с работы. Офицеры из буржуазной армии, для которых советская власть была чужда, в сорок первом году сдались в плен немцам. А Роогас не предал и себя не берег, не дрожал за свою шкуру.
Вспомнила, что в штатском костюме майор Роогас выглядел каким-то ощипанным. Скромно сидел в приемной у стены, и она, пожалуй, не узнала бы его. Но Роогас сразу же заметил ее, встал, легко поклонился.
— Вы здесь? — удивилась Хельви.
— Директор попросил меня прийти с ним.
— Вы и гражданским человеком остались верны своему призванию, — пошутила Хельви.
— Так точно, — засмеялся Роогас.
В его голосе не слышалось горечи.
— Желаю успеха на новой работе. Не горюйте об армии. Все равно военная профессия рано или поздно вымрет.
— Спасибо. Я буду счастлив, если ваш прогноз подтвердится.
Лаури Роогас ожидал долго, но на бюро его не пригласили. Хельви извинилась перед ним и попросила не обижаться. Потом было неловко. Что подумает Роогас о ней и о всем райкоме, когда услышит, что произошло на заседании бюро!
— Я категорически против того, чтобы люди, подобные Роогасу, воспитывали подрастающее поколение.
Это заявление Мадиса Юрвена поразило Хельви. Она не могла понять, почему он так говорит.
Юрвен все время прерывал выступление Пыдруса, который характеризовал Лаури Роогаса, как раненного на войне офицера запаса, обладающего педагогическими способностями.
— Роогас — офицер буржуазной армии. Его жена в Швеции или в Канаде.
— Товарищ Роогас стал майором Красной Армии. Он сражался за советскую власть и живет в Эстонии.
Утверждения Пыдруса не поколебали Мадиса Юрвена.
— Советскую молодежь должны воспитывать чистые, без каких-либо пятен люди. Если вам угодно, то, хотя бы из профилактических соображений, мы должны закрыть двери учебных заведений перед роогасами, то есть перед людьми, пропитанными старой идеологией. Пусть работает в другом месте.
— Но разве можно ради профилактики не доверять честным людям?
Юрвен отрезал:
— Партия учит нас никогда не забывать о бдительности.
Благодаря настойчивости Пыдруса и тому, что он взял на себя всю ответственность, из проекта решения вычеркнули пункт, предусматривавший освобождение Роогаса от работы.
Заседание бюро пробудило в Хельви двойственные мысли. С одной стороны, она пыталась понять Юрвена, непрерывно призывавшего к бдительности, яростно критиковавшего тех, кто, по его мнению, отступал с принципиальных позиций. С другой стороны, все казалось ей непонятным. Лаури Роогас — человек прямой, он уже в сороковом году сделал свой выбор в пользу советской власти. Оттолкнуть его — значит принести только вред…
5
Приказ о демобилизации был для майора Роогаса совершеннейшей неожиданностью.
Он прочел свою фамилию среди фамилий других отчисленных в запас офицеров и почувствовал, что в голове у него вдруг стало пусто. Потом все вернулось на место, и последние несколько дней он жил странной двойной жизнью. Разговаривал, шутил, распил с друзьями бутылку вина — словно ничего не случилось. И в то же время его терзали вопросы, на которые он не мог ответить.
Если бы его демобилизовали в сорок шестом году, он понял бы это. Ликвидировали десятки дивизий, целые соединения. Советская армия, в дни войны гигантски разросшаяся, снова сжималась и меняла свою структуру соответственно условиям мирного времени. Естественно, что армия старалась сохранить в своих рядах самых лучших офицеров, и, обнаружь он тогда свою фамилию в приказе командующего Ленинградским фронтом, в этом не было бы ничего непонятного. Конечно, и в то время он не кричал бы «ура» от радости. Когда тебе тридцать два года и ты ничего, кроме военного дела, не изучал, то нелегко представить себя в какой-нибудь другой роли. И если ты полюбил армию и при этом чувствуешь, что твое единственное настоящее место в рядах Советской Армии, тогда еще хуже.
Оставшись верным своему характеру, майор Роогас не пошел ничего выяснять к начальнику штаба. Командование решило его демобилизовать, — значит, должны быть причины. «Тебя взвесили и нашли, что ты легок, сними спокойно погоны с плеч и иди куда-нибудь в ученики». Сказать так себе было просто, гораздо труднее оказалось примириться с происшедшим.
Роогас догадывался, что одной из причин его демобилизации, возможно решающей, была Велли. Но он не узнавал мотивов своего освобождения, и никто ни с того ни с сего не стал их ему объяснять. Предполагая, что за всем этим кроется побег жены за границу, он сообразил и то, что тот, кто включил его в список демобилизованных, не подтвердит этого.
«Но при чем тут Велли?» — рассуждал майор Роогас. Он уже вычеркнул ее из своей жизни. Велли избрала один путь, он — другой. Разве его не знают?! Или во время войны не было видно, какой он человек? «За что же мне два ордена на грудь повесили? Тогда был годен, теперь негож».
На этот раз майор Роогас быстрее справился с ударом. Вопросы, на которые он не нашел ответов, вскоре потеряли свою остроту и наконец исчезли куда-то.
К тому времени, когда Хельви Каартна увидела его в приемной райкома, он уже несколько вжился в свою новую работу. Тем, кто помнили его в мундире, в штатском он и впрямь казался каким-то неестественным. Выглядел более худощавым, даже тощим, был похож на скромного учителя или библиотекаря. Учителем он теперь и был.
«Значит, так, — подумал Роогас, услыхав, как относится к нему секретарь партийного комитета Юрвен. — Тебя снова взвесили и снова нашли, что ты легок. Что ты теперь станешь делать?»
Не будь Роогас таким гордым, он мог бы остаться в школе. Это ему и посоветовал директор. Ведь на бюро не приняли решения. К тому же его поддерживает заведующий отделом народного образования. Не первый случай, когда о человеке, которого не знают, думают всякую ерунду.
— Поработайте спокойно год-другой, — говорил директор Роогасу. — В райкоме увидят, что вы за человек, и все будет в порядке. И товарищ Юрвен начнет ценить вас.
— Нет, — ответил Роогас. — Я не могу работать, если хоть один человек не доверяет мне.
Про себя директор проклинал Юрвена, но убедить Роогаса он не сумел. И Пыдрусу, советовавшему не делать необдуманных шагов, Роогас не дал уговорить себя.
