— Да, это всё ужасно. Но почему вы пришли с такими важными сведениями не к своему директору (я знаю, как он доступен и демократичен), не к нам, в конце концов, в департамент, а обратились к человеку неуравновешенному, не способному к адекватному восприятию, склонному всё раздувать?
— Потому и обратился, — признался Самоваров, глядя в фиалковые глаза жирняя, — что выставка-то послезавтра утром тю-тю…
— Ну и что? — взволнованно проговорил тот. — Мы успели бы принять дополнительные меры безопасности. Хотя и так многое было предусмотрено: ценности отправятся не в чемоданчике «Аэрофлотом», а в самолёте фирмы «Анка», в особом отсеке. Чего же пороть горячку? И потом, ведь все эти ужасы про Сезара Скальдини, пусть и в Интерполе, — только подозрения, его всякий раз освобождали за недостатком улик!
«…Ага! — внутренне застонал Самоваров. — Всё знает, гад! В доле с гидравликом! И дама эта бледная трясётся, как студень! Что теперь? Прикинуться идиотом? Ведь повезут они золото, повезут, на всех верхах всё решили! Что теперь? Только одно: проверить, если его привезут назад. И убедиться, что муляжи корсиканские? О, мерзавцы! А ещё губернатор, дурак молодой, и на выставку деньги дал, и даже на дурацкое золото Чингисхана. Все что-то золото последнее время маячит, золото и бриллианты. Чьи же это вкусы?»
Беспорядочные скачущие мысли помогли Самоварову справиться с имиджем идиота, он понял это по посветлевшему лицу жирняя и поспешил залепетать:
— Конечно, если меры принять, то чего беспокоиться… Тогда конечно…
И Оленьков присмирел, по-тибетски расслабился.
— Умеете же вы работать с людьми, Максим Евгеньевич, — только и сказал он нежно жирняю.
— Так как же насчёт Баранова? — решил закрепить свой успех жирняй.
— А что Баранов? — удивился Самоваров. — Вы же сами по телевизору расскажете, что всё надёжно, как в морге. Тот как раз случай, когда всё само рассосётся. Не буду же я врать, что нет информации Интерпола про Скальдини. Есть она! Я не считаю Баранова старым младенцем, я его уважаю и врать ему не стану. А то, что всё не так серьёзно, вы сами докажете в два счёта. Про отсек расскажете и всё такое. Рассосётся!
Лучезарно начавшееся утро меркло.
Ничего Баранов не спас. Пойдут сейчас эти двое внушать губернатору, что всё хорошо, — и внушат. И понесёт сомнительный самолёт какой-то поганой фирмы «Анка» прямо в лапы толстопузому Наполеониду барановские бляшки, золотых бодающихся оленей, множество золотых лошадок и золотого умирающего козерога! И ещё эти чудные, мутные, как слёзы, сапфиры и изумруды в серебре, киот Кисельщиковой! Кстати, бабушка параличная, похоже, вас нынче дважды ограбят. У Ленина ведь в ботинках бриллиантовая парюра опять же Кисельщиковой! Надо бы к Стасу ткнуться — может, что было в гипсах? Господи, он гипсы не посмотрел!
Насколько быстро позволял Самоварову бежать его протез, он кинулся в подвал. Слава богу, обломки ботинок были целы, никто на них не позарился. Самоваров аккуратно сгрёб всё в полиэтиленовый пакет с изображением покойного ковбоя «Мальборо». С чистой совестью, хотя и со стеснённым сердцем, отправился звонить Стасу.
Стас был на месте, сразу взял трубку, но попросил подождать: договаривал с кем-то. Вслушиваясь в неясное бормотание далёкой беседы, Самоваров гадал, почему Стасов голос такой мрачный — ни следа от помпой игривости. Наконец Стас рявкнул в трубку:
— Алё, Коля. Слушаю тебя.
— А я тебе гипсовых обломков припас, — постарался повеселее начать Самоваров. — Посмотри, не завалялся ли там перстенёк с брильянтом в сорок карат? И потом, ты «Утро доброе» смотрел?
— Какое тут доброе утро! — брезгливо отказался шутить Стас. — Вы меня в гроб вколотите со своим музеем и своими старухами! Начиналось всё как у людей: алкоголики, водка с кильками, а потом такое пошло! Какие-то бабки с брильянтами, скульптуры с отбитыми ногами, корсиканцы с виллами. Чёрт-те что. И вот приехали…
— Что-то ещё случилось? — робко спросил Самоваров.
— А то ты не знаешь! — возмутился Стас. — У кокетки твоей престарелой подружку убили. Гражданку Астахову Капитолину Петровну. Утром она вывела собачку. Нашли старушку в полвосьмого за мусорными баками. С проломленным черепом. Удар сзади, точь-в-точь как у вашего Сентюрина. Почерк! Как прикажешь это понимать? Случайность? Хулиганство?
— Не знаю, — честно признался Самоваров, и ему стало тошно. Вчерашняя прогулка припомнилась, пальто Уголька, розовая шапочка с помпоном, мольбы о помощи безрассудной Аночке.
Уж не те ли это мусорные бачки, вокруг которых кружил вчера Уголёк? Нелепость…
— Ну, и что вы делаете? — машинально спросил Самоваров.
— Да уж не сидим без дела, — обиделся Стас. — Ребята соседей прорабатывают, квартирный вопрос. Астахова ведь в коммуналке жила. Сталинская комната в двухкомнатной. Считай, хоромы. В соседней комнате тоже пенсионеры, муж и жена, нестарые ещё. Чуешь ситуацию? Внучка к ним бегает. Вроде приличные люди, бывшие педагоги, убиваются теперь. Жене неотложку вызывали, криз у неё какой-то сделался, как узнала про старуху. Соседи говорят, отношения у них с покойной были прекрасные. Девчонка, внучка их, что в квартире прописана, бегает теперь по дворам, собачонку ищет, ревёт белугой на весь микрорайон. Хотя видал я эти кризы, — добавил Стас уже не так уверенно, как три дня назад говорил про Мутызгина.
— Я ведь вечером вчера с ней разговаривал, — признался Самоваров, — она всё бандитов боялась да просила Аночку поберечь. Может, и недоговаривала чего…
— Старухи вообще лживы и скрытны от природы, — вздохнул Стас. — И хорошо, что ты мне позвонил. Иду сейчас к твоей Лукирич. Надо старуху по свежим следам пытать, а то её склероз одолеет… Ты же у ней любимец, ты дамский угодник, она тебе даже про любовников всё выкладывает, так не пойти ли тебе со мной? Может, в твоём присутствии она обнажит тайны души? А? А то всё молчит мне назло, всё за скубента своего обижается (скользкий тип, кстати).
— Да брось ты, какой он скользкий! Святая простота! — не согласился Самоваров. — Ладно, давай встретимся. На взаимовыгодной основе. Я тебе притащу ботинки Ленина, пусть их в лаборатории хоть бегло посмотрят. Со своей стороны обязуюсь попотрошить Аночку. Да и вообще — с тобой поговорить надо. Что-то, похоже, с Корсикой не очень получается. Сплавят туда чегуйское золото — как пить дать!
Они сговорились встретиться под Капочкиной аркой (хотя Самоваров предпочёл бы более отдалённый, зато отапливаемый гастроном). Самоваров, уже одетый, шёл по коридору к лестнице, когда из бухгалтерии навстречу ему вышла Ольга. Она после вчерашнего избегала его, даже её лицо делалось кукольно-неподвижным, когда он обращался к ней или просто смотрел в её сторону. Теперь же она и вовсе поступила странно: увидав его, круто повернулась и с несвойственной её походке прытью, поддавая бёдрами, понеслась в обратном направлении и скрылась в женском туалете. «Вот это да! — присел огорошенный Самоваров. — Значит, вчера я так её зацепил, что она в туалете от меня прячется, как пятиклашка от директора. Ай да смелая Ольга!»
Мрачный, сосредоточенный Стас, как они и уговорились, стоял у арки с подветренной стороны. Его малиновое от холода лицо играло желваками. Издали, ещё по изгибу его нахохленной спины, Самоваров понял, что всё не так плохо. Действительно, Стас встретил его обнадёживающими вестями:
— Послал я тут пару ребят по квартирам; время хоть и было раннее, да вдруг кто в окошко пялился? Случается. И вот нашли уже козла, он лечится гомеопатией, встаёт без пятнадцати шесть и заглатывает какие-то крупинки-хренинки. Глотая эту дрянь, глядел в окно (вода у него кипячёная в баночке на подоконнике). И вроде углядел бабку нашу и каких-то двоих. Вроде и машина рядом была. Один — с бородой. Теперь вот рыщем, может, ещё кто не спал. И по собачникам надо побегать. Они знают друг друга, примечают. Выводят-то псов, конечно, позднее, но есть и ранние пташки, рабы друзей человека. Исключительно верно служат собачьим интересам, когда угодно выскочат, лишь бы собачке угодить. Старушки это обычно, дамы одинокие. По этим тоже пройдёмся.
Они поднялись по широкой, унылой, пахнущей тленом лестнице. Впервые Самоварову открыла дверь сама Анна Венедиктовна. Одета она была по-вчерашнему, в чёрное платье, даже с теми же янтарями, в тех же старомодных лакированных лодочках на высоких каблуках, из-за которых она ступала старчески нетвёрдо.
Комната с портретом Ариадны Карловны Шлиппе без Капочки казалась тусклее, пахло в ней теперь какими-то лекарствами. Анна Венедиктовна, горестно оживлённая, напудренная (а полуциркульные брови всё-таки были выведены, и карминные губки накрашены), устроилась в своём кресле и взяла в руки маленький платочек. Платочек был сухой.
— Какое горе! Какое горе! — сказала она голосом артистки Художественного театра и неприязненно посмотрела на Стаса. — И как неожиданно! Мы с Капочкой знакомы и дружны целую вечность и особенно сблизились в последние годы. Каждый день видались. И вдруг такое…
