— Какое горе! Какое горе! — сказала она голосом артистки Художественного театра и неприязненно посмотрела на Стаса. — И как неожиданно! Мы с Капочкой знакомы и дружны целую вечность и особенно сблизились в последние годы. Каждый день видались. И вдруг такое…
Она приложила платочек к потупленным глазам. Самоваров рассыпался в соболезнованиях. Даже Стас что-то подхмыкивал. Анна Венедиктовна снисходительно-благодарно кивала головой. Самоварову хотелось поскорей покончить с этим спектаклем, и он заявил напрямик:
— Мой друг, Станислав Иванович, знаю, хочет поговорить с вами о Капитолине Петровне. Он всё сделает, чтобы найти убийцу. Вы ведь ещё не знаете, какой это замечательный, самоотверженный человек, сколько раз он спасал жизнь людям, рискуя своей…
Стас смущённо уставился на портрет Ады Шлиппе. Анна Венедиктовна недоверчиво разглядывала его мужественное лицо и неновую рубашку:
— Но то, что случилось с Валерием…
— Это была ошибка! — горячо запротестовал Самоваров, стараясь незаметно лягнуть Стаса, который набычился и собрался возражать. — Всем нам свойственно ошибаться. Но заметьте: эта ошибка случилась из-за желания помочь, оградить вас!
Анна Венедиктовна вздохнула:
— Вот и Капочка вечно стремилась меня оградить. А что вышло?
— Капитолина Петровна и в последнее время чего-то опасалась? — спросил Самоваров, радуясь, как кстати Анна Венедиктовна заговорила про Капочкины страхи.
— А как же! Как всегда! — воскликнула Анна Венедиктовна. — У неё была неудачная жизнь, и она людям не доверяла.
— И что внушало ей подозрения? Или кто?
— Да неё подряд! У меня не так-то много людей бывает… Ну, вот, скажем, ваши музейные, особенно Олечка. Капочка твердила, что Оля карьеристка, что на моих чаях да беседах она делает себе имя. Что за вздор! Правда?.. Или Саша Ермаков…
— Ермаков? — Самоваров помнил смутно такую фамилию; кажется, от Капочки он и слышал о нём вчера.
— Саша — молодой человек. Член Союза художников. Страстный поклонник авангарда, хотя, на мой взгляд, довольно старомоден: бредит Пикассо, — охотно объяснила Анна Венедиктовна. — Всё умоляет меня продать или подарить ему какую-нибудь бумажку с росчерком кумира. Вздыхает над моей оловянной кружкой. Это смешно, правда? Я не понимаю мономанов. Но в общем, он очень милый молодой человек. Собой очень хорош. Заходит развлечь меня и поблагоговеть над реликвиями. Абсолютно бескорыстен.
— Откуда вы знаете этого Сашу? — спросил Самоваров.
— Ну как же, большая выставка папы четыре года назад! В вашем же музее! — воскликнула старушка. — Мы познакомились на вернисаже, и он ухаживал за мной, как влюблённый. Такой смешной! Робел, даже руки дрожали…
— Вчера он был у вас? — вдруг рявкнул Стас. Он выглядел крайне неуклюжим в этой женской комнате.
— Вчера? — Анна Венедиктовна задумалась; чтобы вспомнить про вчера, ей надо было напрячься. — Вчера? Да-а, кажется, был… До вас ещё, Николай Алексеевич… Или позднее?.. Ах нет, вы же с Капочкой ушли, а Саша при Ка-почке заходил. А вам зачем? Вы что?..
— Да ничего, ничего, Анна Венедиктовна. Он один приходил? — поспешил Самоваров успокоить старушку.
— С другом. Тоже молодой человек, художник из Екатеринбурга. Они кружку Пикассо смотрели.
— Кружка-то цела? — снова встрял в разговор Стас.
— Конечно! Конечно! Вот вы опять так думаете об интеллигентных людях!..
Анна Венедиктовна возмущённо комкала платочек.
— А вы кружку покажите, — не унимался Стас. — Столько разговоров о ней, что даже интересно взглянуть стало, что за кружка такая.
— Пожалуйста.
Поджав губы, Анна Венедиктовна на своих шатких каблуках двинулась в смежную комнату, гремела там долго какими-то дверцами, шуршала бумажками. Потом всё стихло.
— Ах, боже мой! — раздался наконец серебристый голос старой дамы. — Она же здесь была! Я, конечно, многое забываю, но такие вещи всегда у меня стоят на месте.
— Та-а-ак! — сощурившись, проскрипел Стас. — Очередной виток нашего острого, как шило, сюжета! Сентюрин висит, Астахова, плюс брошки и письма, а теперь ещё и знаменитая кружка пришпилена к той же верёвочке! Что-то вы мне, ребята, надоели.
Он встал и направился к выходу.
— Ты куда? — удивился Самоваров.
— К мальчику Саше Ермакову, красивому с лица. Адрес, думаю, есть в Союзе художников. Что хоть на этой кружке нарисовано? Горошки, цветочки, статуя рабочего и колхозницы?
Ты её видел?
— Видел. Там гвоздём нацарапана эротическая сцена. И подпись «Пикассо».
— У-у! Это вещь! — оживился Стас. — Я пошёл, а ты ещё посиди, поворкуй, успокой даму. Впрочем, тут и так, по-моему, всё спокойно. Неотложка, как той соседке, не понадобится.
Самоваров не мог с таким выводом не согласиться. Он вспомнил ещё, как Капочка недавно болела гриппом, а Аночка её не навещала, боялась заразиться. Неосторожная везучая Аночка.
— Ваш друг ушёл?
Анна Венедиктовна просунула в дверь изящную седую головку.
— Он пошёл по делам.
— Ну и хорошо. Так-то лучше. Посидим теперь без него.
Старушка снова устроилась в кресле и вооружилась тем же сухим платочком.
— Вы предубеждены, Анна Венедиктовна, против Стаса… то есть Станислава Ивановича… — запротестовал Самоваров.
— Возможно! Но он такой! Такой грубый… И не в манерах даже дело! Мысли у него грубые. Всюду видит грязь. Это неприятно.
— Что делать, — вздохнул Самоваров. — Он ежедневно встречается с грубыми людьми. Воры, убийцы, насильники…
Анна Венедиктовна прикрыла глаза тонкими, как пергамент, веками, покачала головой:
— Я понимаю. Но я не люблю ничего грубого. И никогда не полюблю… Ну ушёл — и бог с ним. Будем говорить о Капочке. Вы ведь вместе ушли. Чего она вам наговорила?
«Вот как! Она сама пытается что-то у меня вызнать!» — удивился Самоваров, а вслух сказал:
— Она за вас боялась. Просила вас предостеречь. Считала, что вам что-то угрожает.
— Ох, я сама теперь ничего не могу понять. Куда кружка делась? Как я буду без Капочки? — Она ещё раз вздохнула, помолчала. Сухи были её нежные дряблые пеки. Кто скатал, что старухи плаксивы?
— Я думаю, — предположил Самоваров, — не из-за этой ли байки всё случилось, байки про Ленина?
— Как глупо! — фыркнула Анна Венедиктовна.
— Не скажите, для жадных да деловых людей ничего глупого тут нет. А я сегодня ноги Ленина, обломки, конечно, Стасу… Станиславу Ивановичу отдал. Пусть эксперты поглядят, было там что или нет — отпечатки мешочка этого с парюрой, ворсинки…
Айна Венедиктовна нахмурилась:
— А уж это совсем лишнее! Смешно даже. И руку даю на отсечение, что не найдёте вы там ничего. Я даже припоминаю теперь, что однажды… Да, да, точно! Пундырев говорил или писал, я уже не знаю… ах, всё равно! Пусть говорил!.. что нарочно про ботинки всегда твердил, для смеху, а мешочек плюхнул рабу, какому точно, сам не знал. Видите, какая всё это ерунда. Ерунда, согласитесь!
— Убийца так не считал, — значительно произнёс Самоваров. Ничем её не проймёшь, всё трын-трава! — Знаете, Анна Венедиктовна, из-за случившегося не могли бы вы пролистать оставшиеся у вас письма Пундырева, нет ли в них чего о кладе? Мы бы, то есть, я хотел сказать, милиция, осторожно проверили всё и покончили бы раз и навсегда с дурацкой легендой. Ведь двух человек уже убили из-за этого. Я уверен: Капитолину Петровну подстерегли и выпытать у неё хотели что-то об этом бриллиантовом деле. Знали, что вы с ней близки, что вы редко выходите, что…
Он болтал-болтал и осёкся. В самом деле, зачем те двое подошли к Капочке? Грабить? Смешно. Да и не взяли ничего. Зачем убили? Если узнать хотели что-то, то почему не пошли прямо к Анне Венедиктовне, такой болтушке, а пришли к недоверчивой Капочке? Так-так-так! Спешит убийца (ведь через день после смерти Сентюрина полез Ленина громить!), не захотел ждать, когда Анна Венедиктовна соизволит прогуляться. Капочка-то к ней каждый день бегала. И с Угольком гуляла. А что, если убийца, он же охотник за бриллиантами, ещё знал и капризный характер Аночки? Вон что она сегодня несёт: «Не помню! Легенда!» Поди у неё чего-нибудь добейся! Да и персона она заметная. В городе про Лукирича-папу все уши прожужжали — местная достопримечательность. Пристукни её, пугни — шуму будет масса, следствие поведут самое тщательное. А Капочка — серая мышка. Кому она нужна? Конечно, уголовник тупорылый вряд ли смог бы в такие тонкости вдаться. Кто-то умный руководит этим делом — и знающий.
В сквернейшем расположении духа Самоваров вернулся в музей. Был пятый час, холодный вечер уже тускнел, но домой идти не хотелось — там его ждали тоска и неизвестность. После вчерашних похорон Сентюрина (вполне приличных, Оленьков для сантехника, погибшего на рабочем месте, какие-то деньги в департаменте выхлопотал) у Самоварова не прошла ещё философическая муть, заедали думы о бренности жизни, а тут ещё Капочка погибла, бедная Капочка… И несчастный демарш Баранова. Едва войдя в музей, Самоваров наткнулся на сияющего, бодрого, деловито снующего Оленькова. Тот только что приехал с телевидения, где блестяще опрокинул все обвинения Баранова, умиротворил общественное мнение, расписал выставку как нечто невыразимо престижное и выгодное — в общем, оказался на щите. Всё будет как он хотел: послезавтра в десять ноль-ноль поганый «боинг» поганой компании «Анка» вознесёт в небеса вместе с торопливыми бизнесменами и жаждущими нег любимого Лазурного Берега нетскими бандитами ещё и все нетские сокровища. Что может сделать какой-то реставратор мебели? В чашу горечи Самоварова последней каплей упал телефонный разговор с обескураженным, опозоренным и убитым Барановым.
