— Позвольте мне перед расставанием поблагодарить вас за все то, что вы для меня сделали, графиня, — довольно сухо произнесла она.
— Значит, в Америку? — сказала графиня со странным выражением. — Что ж, не смею тебя удерживать, дитя мое. Может быть, ты и найдешь там свое счастье. Я понимаю, что происходит сейчас в твоей душе, знаю, как тяжело тебе оставаться здесь после того, как твоей сестры больше нет с нами. Мне и самой, особенно когда я остаюсь одна, делается так невыносимо, сердце сжимает такая тоска, что, кажется, убежала бы куда глаза глядят, прочь из этого дома, в котором уже нет моей дочери. — Графиня поднесла к глазам тонкий надушенный платок. — Но мне тяжело отпускать тебя одну в такую дальнюю дорогу. Я успела полюбить тебя за это время и привязаться к тебе. Знай, что я всегда буду помнить о тебе и беспокоиться, как бы с тобой не случилось чего-нибудь дурного. Ты должна обещать мне, что в случае необходимости сразу обратишься ко мне.
Она протянула на прощание руку. Мария протянула свою и слегка вздрогнула от прикосновения холодных, влажных пальцев графини. Ощущение было такое, будто она коснулась руки мертвеца или мраморной статуи.
— Ты уже решила, чем будешь заниматься, дитя мое? — спросила графиня.
— Нет, об этом я подумаю на месте. Я прежде всего собираюсь отправиться в Гамбург. Оттуда на пароходе в Англию, а из Лондона уже надеюсь отплыть в Америку.
— Ты вступаешь в чужой тебе мир… Может быть, все-таки одумаешься?
— Нет, графиня. Я оставляю эту прекрасную страну, оставляю Европу для того, чтобы никогда уже сюда не вернуться.
— Когда ты намереваешься уехать?
— На будущей неделе, графиня, а пока что позвольте мне еще немного воспользоваться вашей добротой и гостеприимством. Я скопила небольшую сумму и хочу приготовить себе все необходимое для дальней дороги. Когда я закончу приготовления, то сразу же уеду. Я заранее пришла просить вашего согласия, чтобы вы не подумали, что я делаю какие-то приготовления втихомолку, чтобы все было открыто.
— Позволь мне, милое дитя, прибавить кое-что к твоему скромному капиталу, — сказала графиня и, вынув из письменного стола стопку завернутых в бумагу золотых монет, подала его молочной сестре Лили, вся фигура которой в эту минуту так живо напомнила ей несчастную падчерицу, что графиня была невольно тронута.
— Благодарю вас, графиня, — отвечала Мария. — Мне вполне хватит моих денег. Лучше я обращусь к вам в случае нужды.
— Ты всегда была не в меру гордой, дитя мое, — сказала графиня, видимо, рассерженная отказом Марии. — Со временем жизнь обломает тебя и поубавит твоей спеси. Не всегда приходится поступать так, как хочешь. Не всегда возможно исполнять свои капризы. Приходится согласовывать свои желания с обстоятельствами и желаниями других людей. Но я вовсе не собираюсь сердиться на тебя за это, — продолжала графиня, кладя сверток на письменный стол. — У тебя свои взгляды на жизнь, и потому я в данном случае уступаю. Можешь не брать этих денег сейчас и обратиться ко мне позже, когда тебе потребуется. Во всяком случае, надеюсь, ты уведомишь меня, в каком отеле в Гамбурге остановишься, чтобы хоть до тех пор, пока ты на континенте, связь между нами не обрывалась окончательно…
Здесь разговор графини с Марией прервало появление управляющего. Должно быть, он не знал о присутствии Марии, потому что вошел в покои графини весьма бесцеремонно и даже без доклада. Видно было, что он очень торопился.
Графиня, гордо выпрямившись, бросила на него уничтожающий взгляд. Его опрометчивость могла дорого обойтись.
Встреча с Марией действительно была неприятным сюрпризом для господина фон Митнахта, он рассчитывал застать графиню одну.
— Прошу прощения, ваше сиятельство, — сказал он, — я ожидал встретить здесь только служанку, чтобы приказать ей доложить обо мне. Я пришел по крайне важному делу.
Графиня, должно быть, приняла оправдание своего управляющего и не стала выговаривать ему, однако обратилась прежде всего к Марии, как бы отдавая ей преимущество:
— Теперь я знаю все, дитя мое, — снисходительным тоном сказала она. — Надеюсь, что до твоего отъезда мы еще не раз увидимся и поговорим.
Мария поняла, что разговор окончен, и поспешила проститься с графиней. Поклонившись и управляющему, она вышла из комнаты.
— Твои безрассудства опять навлекут беду, — задыхаясь, прошептала графиня, оставшись вдвоем со своим наперсником.
— Она все равно ничего не поняла. — Фон Митнахт пренебрежительным кивком указал на дверь, за которой скрылась Мария, и подошел к окну. — Посмотри, кто приехал. Это и объясняет мой поспешный приход.
Графиня вопросительно взглянула на управляющего и нетерпеливо спросила:
— К нам кто-то приехал? Кто же?
Фон Митнахт указал на окно и мрачно произнес:
— Взгляни сама. Может быть, я и ошибся.
Графиня подошла к окну и глянула вниз.
У подъезда стояла карета. Возле нее прохаживались двое мужчин и, задирая головы, разглядывали архитектуру замка и о чем-то переговаривались.
— Что это значит? — произнесла графиня, невольно отпрянув от окна.
— Асессор Вильденфельс везет в город арестованного лесника, — отвечал фон Митнахт.
— Кто это с ним? — тихо спросила графиня, снова подойдя к окну и стараясь быть не замеченной снизу.
Фон Митнахт подошел к ней почти вплотную.
— Не узнаешь?
— Отойди прочь, они идут сюда, — в сильном волнении прошептала графиня и отпрянула от окна.
— Приказать, чтобы засветили бра? — спросил управляющий.
— Не надо, ничего не надо, — пробормотала бледная графиня. Казалось, она видела что-то недоброе в этом неожиданном посещении. Вид загадочного спутника асессора, судя по всему, взволновал ее более всего.
Управляющий вышел из комнаты, которую уже заполнили ранние сумерки. Появилась служанка и доложила о господине асессоре фон Вильденфельсе.
Графиня тем временем успела оправиться от своего волнения.
— Принять, — коротко приказала она.
Через мгновение на пороге показался Бруно.
Графиня, должно быть, ожидала, что он войдет со своим спутником, и заметно обрадовалась, когда Бруно вошел один. К ней вернулось ее обычное самообладание.
— Я счел своим долгом известить вас, графиня, что, во исполнение распоряжения прокурора, вынужден был арестовать лесничего Губерта Бухгардта, — сказал Бруно после вежливого, но сухого поклона. — Лесничий подозревается в убийстве молодой графини.
— Весьма признательна вам за внимание, — отвечала графиня. — Примечательно, что именно на вас легла нелегкая задача разыскать убийцу. Я знаю, что вам тяжело было переступить порог замка, это видно уже из того, что вы предпочли встретиться с милой бедной Лили у трех дубов, а я ничего не знала о вашем свидании и не могла предвидеть, к каким ужасным последствиям оно приведет. О, я с большой охотой приняла бы вас в замке и с искренней радостью первая протянула бы вам руку в знак примирения. Я предала бы забвению все, что случилось тогда между нами, если бы догадывалась, что вы любите Лили. Да, теперь-то я знаю все, — продолжала графиня, по-видимому, в сильном волнении, — но слишком поздно. Молодую и бесценную для нас жизнь уже не спасти и не вернуть…
Бруно не отрывал глаз от лица графини. Он шел сюда, полный мрачного недоверия и настороженности, ему нелегко было решиться на этот шаг, но он должен был его сделать, чтобы убедиться, есть ли какие-нибудь основания подозревать графиню, или она совершенно непричастна к злодеянию.
— Прошу садиться, господин асессор, — любезно пригласила графиня, грациозным движением своей изящной, белой руки указывая ему на кресло.
Никогда еще графиня не казалась Бруно столь прекрасной! Таинственная, чарующая прелесть была разлита во всей ее высокой, статной фигуре, окутанной вечерним полумраком. Бледное лицо несло печать глубокой скорби. Черные, непроницаемые глаза, некогда столь грозно испепелявшие Бруно, теперь были подернуты дымкой печали.
И эта-то женщина пользуется дурной славой в народе? Это ее-то причисляли к числу вампиров, высасывающих кровь у своих жертв? Какой вздор! Бледное лицо таило в себе целое море скорби и печали. В прекрасных глазах сокрыта была бездна ума, доброты и сочувствия.
