И эта-то женщина пользуется дурной славой в народе? Это ее-то причисляли к числу вампиров, высасывающих кровь у своих жертв? Какой вздор! Бледное лицо таило в себе целое море скорби и печали. В прекрасных глазах сокрыта была бездна ума, доброты и сочувствия.
Бруно вынужден был признаться себе, что только зависть и невежество могли дать пищу тем слухам, которые поведала ему деревенская нищая.
— Итак, вам удалось разгадать это темное дело, — сказала она. — В душе я очень жалела вас, понимая, как вам невыразимо трудно было исполнять свой долг.
— Лесничий Губерт Бухгардт в минуту ослепления, в припадке безумной страсти решил совершить убийство, и повод для меня теперь ясен: он любил Лили.
— Я давно уже боялась этого, — тихо произнесла графиня. — Чрезмерная доброта Лили свела с ума молодого человека — он истолковал ее по-своему…
— А потом, совершив убийство, хотел и себя лишить жизни, — прибавил Бруно.
— Вы узнали и это? Теперь, конечно, не может быть никаких сомнений. Несчастный молодой человек. Каково теперь его матери и сестре. Какое горе!
— Мне было тяжело исполнять свои обязанности.
— О, я вполне верю этому. И несмотря на то, что Губерт лишил меня Лили, я все-таки считаю своим долгом позаботиться о его матери и сестре — ведь они, бедняжки, не виноваты в его безумном, гибельном поступке.
— Это благородное намерение, графиня.
— Вы не представляете, как пуст и скучен теперь для меня этот большой замок, с тех пор как не стало в нем моей резвой птички, моей веселой, живой Лили, — продолжала графиня, и слезы блеснули в ее черных глазах. — На каждом шагу замечаю я отсутствие моей дочери с ее заразительным смехом, с ее звонким голоском, с ее веселым, детским нравом. Ах, вы и представить себе не можете, какую ужасную утрату понесла я со смертью Лили, оставшись одна в этом мрачном замке.
Бруно находил эту жалобу вполне справедливой и естественной. Как мы уже сказали, он шел сюда с недоверием и тяжелым сердцем, но мало-помалу это мрачное чувство рассеялось при виде трогательной скорби, которую графиня сумела разыграть с таким неподражаемым искусством, что ей поверил бы даже человек куда более опытный и хитрый, нежели Бруно.
— Вы ведь знаете, какие жестокие удары судьбы пришлось пережить мне в замке, — продолжала она дрожащим от волнения голосом. — Все время моего пребывания здесь, в этом доме, было почти непрерывным рядом тяжелых испытаний. Какую ужасную нравственную борьбу вынесла я. Немного радостных дней выпало на мою долю. Сколько бессонных ночей просиживала я у постели больных, и каких дорогих больных. Один вид их страданий каждый раз отнимал у меня частицу собственной жизни. Но мало того, мне выпало принять их последний вздох, похоронить. Как вы думаете, легко это было пережить? Сердце мое не раз обливалось кровью. Я испытывала такие страдания, о которых другие и понятия не имеют. И они еще смеют осуждать меня за мою холодность — это неизбежный результат тяжелого прошлого. Но теперь вы знаете все и должны понять меня. Вот это я и хотела сказать вам сегодня. Мнение других меня не заботит.
— Очень вам благодарен за откровенность, графиня, — ответил Бруно. — Теперь мне неловко вспоминать то, что в свое время произошло между нами.
— А что произошло? Ничего серьезного. Пустое столкновение, которое вполне объясняется моей тогдашней раздражительностью. Неужели и после нового тяжкого удара судьбы мы все еще должны помнить о подобных пустяках. Нет-нет, господин фон Вильденфельс, давайте мириться, вот вам моя рука. Вы любили Лили — общее горе должно сблизить и примирить нас. Забудем прошлое.
Бруно склонился, чтобы поцеловать белую как мрамор руку графини, и не видел, каким торжеством блеснули в эту минуту черные глаза.
— Это примирение после смерти Лили для меня — благодеяние, — сказал Бруно.
— Посещайте почаще замок, покои, где жила и порхала наша птичка, где раздавался ее звонкий голосок, — продолжала графиня. — Вы всегда будете у меня желанным гостем. Только с вами я могу отвести душу и поговорить о милых умерших.
Бруно обещал обязательно воспользоваться этим любезным приглашением и объявил, что должен откланяться.
— Кажется, когда вы подходили к замку, с вами был какой-то господин? — как бы мимоходом спросила графиня.
— Да, это доктор Гаген, наш новый городской врач, — отвечал Бруно.
— Никогда раньше не видела его.
— Он был внизу, в деревне, у одного пациента-бедняка. Доктор Гаген неутомим, когда дело касается его врачебного долга, — продолжал Бруно. — Он появляется всюду, где нужна его помощь. Ни ночь, ни непогода, ни дальнее расстояние не могут остановить его.
— Какой достойный пример человеколюбия, — объявила графиня Камилла.
Бруно попрощался.
В эту самую минуту вошла горничная с канделябром в руках и засветила несколько настенных бра.
— Проводи господина асессора, — приказала графиня, снисходительно кивая в ответ на поклон Бруно.
Тот в сопровождении служанки торопливо вышел.
Камилла осталась одна. Торжествующим взглядом проводила она удалявшегося Бруно. Дьявольская усмешка пробежала по ее бледному лицу. В одну минуту слетела с нее маска, и она вновь предстала в своем истинном обличье. Куда девались мнимая доброта, глубокая грусть, которыми она так ловко сумела отвести глаза Бруно. Теперь это снова был демон — бессердечный, алчный, бесчеловечный демон, который для достижения своей цели не гнушался никакими средствами, как бы ни были они гнусны и возмутительны.
А то, что привело к ней сообщника и на минуту испугало даже ее, было не что иное как случайное сходство. Городской врач для бедных…
Неподвижно, как статуя, стояла графиня в своем кабинете, на том самом месте, где оставил ее Бруно. Ужасны были ее торжествующая усмешка, жгучий, пронизывающий взгляд, все ее бледное, обворожительное лицо.
Внизу раздался стук колес отъезжающей кареты.
— Преступник нашелся! — с дьявольским злорадством прошептала графиня. — Что ж, этот Губерт только и годится на то, чтобы выдать его за убийцу. Дуралей, он осмелился полюбить. Вот теперь из-за своей любви пусть и гибнет.
X. ПЕЩЕРА ВИТА НА БЕРЕГУ МОРЯ
Прошло несколько недель.
Однажды рано утром по дороге, ведущей из маленького городка к Варбургу, шли двое: старик с длинными седыми волосами и такой же бородой и пожилая крестьянка.
По обе стороны дороги простирались поля.
Старик шел босиком. На голове его красовалась старая шапка, перепачканная мелом настолько, что трудно было определить ее первоначальный цвет. То же самое можно сказать и о старом сюртуке, и о потертых полотняных штанах, подвернутых до колен. За спиной он нес мешок с покупками, сделанными в городке.
Измазанный мелом костюм старика нисколько не бросался в глаза его спутнице. Скорее всего, она принимала его за старого рабочего с известковой каменоломни.
— Нет, — говорила крестьянка, — в городке его нет, он живет в городе, а сюда только наведывается.
— Как вы его назвали-то? Никак не могу запомнить, память совсем плохая стала, дело к старости.
— Доктор Гаген, вот как его зовут. Добрый, отзывчивый господин. У моей дочки прихворнула малютка, так ведь среди ночи пришел. Пешком. И еще лекарство принес.
— Значит, доктор Гаген… — повторил старик.
— Он со слов моей дочки понял, чем болен ребенок, — продолжала крестьянка, — и хотел поскорее оказать помощь, а то пришлось бы еще раз идти в город, в аптеку, а болезнь ведь ждать не будет.
— Где же он живет в городе-то? — спросил старик.
— Сейчас у рынка. Перед дверями скамейка, на дверях вывеска и тут же звонок.
— И пришел пешком среди ночи?
— Да. Такой дальний путь, а ему все нипочем. Для каждого больного готов сделать все, что только в его силах. Моя дочь хотела отблагодарить его, как положено. Но она не богачка, он это сразу понял и деньги взял только за лекарство. И представьте себе — утром дочь перестилает постель ребенку и находит там эти деньги, завернутые в бумажку. Он подарил их больному ребенку.
— Добрейший человек, — пробормотал под нос старик.
— У него ни жены, ни детей, — продолжала крестьянка. — Живет совсем один, только со старухой-ключницей. Должно быть, невелик у него достаток. Всегда ходит пешком, нет ни лошади, ни кареты, но будьте уверены: те, что имеют немного, самые добросердечные и отзывчивые люди.
