Вначале идет сцена в конюшне, жокей с засученными рукавами, теплый пар, потом он работает щеткой, и наконец рыжий круп сияет, как фитиль газовой лампы.
Потом все собираются во дворе замка. Замок точно из песка, дикий виноград засох на стенах, и тут появляется его владелица с пепельными волосами. Великолепную гамму цветов умеют создать англичане в своих фильмах об охоте! Единственное синее пятно — глаза бронзового мужчины. Он первый выходит к воротам, и, всякий раз когда он поворачивает голову, синий свет вспыхивает на широком экране.
Потом сняты поля с выжженной травою, колючие побеги и обуглившиеся леса. Покамест лошадиный галоп доносится издали, сквозь изъеденный осенью камыш долетает чья–то грустная песня, и, когда белокурая женщина появляется на опаловой лошади, перелетающей через засохшие на ветру колосья, ты сразу наверняка знаешь, что она и есть главная героиня. Она приезжает с какими–то мужчинами из соседнего имения, и даже если тебе нравится владелица замка с пепельными волосами, все равно блондинка завоюет сердце бронзового мужчины, потому что «джентльмены предпочитают блондинок»[60].
В сцене охоты я всегда закрывала глаза руками, жутко видеть, как ловят оленя, бронзовый мужчина его закалывает, четверо кретинов держат, чтоб не убежал, и потом животное умирает стоя, и последнее его украшение — это высунутый розовый язык и выпученные глаза.
Такие фильмы мы смотрели с Мананой; раз в месяц мы спускались с гор в город, по воскресеньям шли на утренники, и во время этой жуткой сцены я закрывала глаза и пряталась за Мананину спину.
— Смотри ты и потом мне расскажешь, — говорила я, и она отвечала:
— Ладно, давай быстро прячь голову. — И потом рассказывала вещи совсем не страшные, и мне даже жаль было, что я не досмотрела до конца.
— Они его не добили? — спрашивала я, и она говорила:
— Нет, как его убить, он кинулся в лес и оставил их с носом.
И только в тот день, когда, набравшись храбрости, я посмотрела до конца и сама увидела, как все происходит на экране, я поняла, что и Манана тоже сидела с закрытыми глазами, а потом порола мне всякую чепуху.
— Твоим бы языком кружева плести, — сказала я ей.
— Лучше так, чем орудовать ножом, упаси боже, — прошептала она, крестясь в темноте. — Я б их всех отправила на каторгу.
— Тише! — закричал кто–то сзади.
— Тише, мыши, — ответила Манана и потом зевнула.
— Я соскучилась, пойдем, пожалуй, в другое кино. Может, там идет ковбойский фильм.
И мы шли на ковбойский фильм, а потом на другой, с Дональдом, и, возвращаясь в горы последним автобусом, от канатной дороги до самого дома насвистывали веселые мелодии последнего фильма. Нам было страшно ночью в лесу, но Манана свистела невероятно. Невероятно громко и с большой пользой для нас. А потом мы обе ложились спать. Мутер и отец по воскресеньям всегда исчезали, запирались в своей комнате или до рассвета бродили по горам, так что мы допоздна друг другу рассказывали, что нам понравилось больше. Манана изображала Дональда, ходила но дому в ночной рубашке, ходила, раскачиваясь, и была похожа на маленькую утку, а я продолжала английские охоты, где играла роль владелицы замка с пепельными волосами, надеясь победить неотразимую блондинку. Я появлялась на коне, и все немели от изумления, и бронзовый мужчина падал к моим ногам.
— Поклянись в верности, несчастный, — произносила я, и бронзовый мужчина поднимал синие глаза, и из них катились большие слезы.
— Застегни пижаму! — кричала из постели Манана. — Ты простудишься, сегодня ведь в доме не топлено.
Я быстро забиралась к ней под одеяло и продолжала грезить об охоте десятки раз с начала до конца. И я была так хороша верхом на лошади и так бесконечно было восхищение моего кортежа, что я, уткнувшись и подушку, плакала.
По гальке аллеи приятно было бежать рысью, камешки чуть похрустывали под ногами, и я пустилась еще шибче, хотя так безумно бежится лишь поздней осенью, осенью, когда холод и воздух настолько прозрачен, что табун лошадей вдруг заскользит, как за стеклянной ширмой. Тем не менее я чувствовала себя превосходно, мне было чрезвычайно весело, я нашла четырех настоящих друзей, и, хотя мне всегда очень правилось слушать, как Якоб — Диоклециан играет на рояле, я никогда, ни за что на свете не отказалась бы от Шефа. Я была уверена, что он отнесет цветы на могилу Мананы, мне казалось даже святотатством идти сейчас на кладбище. Если Шеф меня увидит, он, конечно, подумает, что я его проверяю, а за такое обвинение я покончила бы с собой у его ног. Так что я решила не ходить, хотя начала уже скучать по Манане, я очень по ней скучала, и единственным животным, которое я поймала на этой одинокой охоте в парке, был Командор. Его–то я схватила и убила недрогнувшей рукой точно так, как это делали в английских фильмах.
И у него так же высунулся язык и выкатились глаза, но на траву я бросила не испускавшее дух тело, а старый скелет, который астма превратила в твердый кокон. Я слышала, как он катался, точно стеклянный глаз в голове у куклы. Вторая смерть старого Командора. Вторая смерть.
В конце аллеи было несколько цементных ступеней, потом шла улица, соседствующая с парком. Спокойная улица, без машин, одни тихие пешеходы. Я пронеслась по ней из конца в конец рысью, с охоты всегда возвращаются верхом, но за первым же углом город обрушился на меня с такой силой, что фильм оборвался на середине и в зале кинематографа зажегся подслеповатый свет.
Мне очень захотелось есть. Нужно было обязательно куда–нибудь пойти поесть, воспоминание о макаронах с маслом и земляничном креме отодвинулось уже в прошлое десятилетие. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как я вылезла из окна Каменного дома, и вот теперь часы на крепостной башне били всего пять раз. Было пять часов пополудни, а автобус в горы уходил в пять утра. Впереди были вечер и ночь в городе. Так еще много оставалось времени!
У первого светофора я простояла четверть часа. Я собиралась пройти весь бульвар, светофоры отняли бы у меня достаточно много времени, но в эту минуту близнецы Порелли выросли рядом со мной как из–под земли, так что я едва успела повернуться налево кругом и войти на переговорный пункт, потому что это было ближайшее место, где можно укрыться. Мне совсем не улыбалось, если эти пострелы спросят меня, что случилось. Ну какой интерес давать кому–либо объяснения? Поэтому я села на деревянную скамью, которая шла вокруг всего помещения, и стала ждать — вдруг красный свет отделит меня от любопытства коллег.
Все телефонистки говорили в нос. Они говорили таким манером всегда, когда просили тот или иной город, и потом «Первая кабина», «Вторая кабина» — точно таким же тоном, как «Пройдите в вагоны», или «Стекла, стекла», «Старые бутылки покупаем», тоном, который держится, как шляпа на голове умершего господина; никто об этом ничего не знает, он стоит, и можно подумать, что жив, хотя он умер, и только шляпа держится на его макушке. Господин, составленный из деревянных органов, сработанных в столярных мастерских больницы, и в новехонькой фетровой шляпе–котелке, к которой полагается трость. И башмаки с гетрами. Он тебе подмигивает и дает два лея на мороженое.
Когда телефонистки снимали наушники, были слышны все далекие города, десятки голосов скрещивались в помещении, я ясно различала обрывки фраз, говорили женщины с женщинами, мужчины с мужчинами, но еще чаще низкий голос произносил «алло», а на другом конце провода кто–то тонким голосом кричал: «Господи боже мой, Джордже, это ты?» Удивляюсь, как это у телефонисток хватало духу снимать наушники — кто, как не они, слушали ежедневно десятки любовных объяснений. Да разве дело только в романах, ведь эти низкие и высокие голоса, взволнованные или очень веселые, неизбежно наводили на мысль о комнате с цветными шторами или о другой комнате, куда не проникает солнце, где в углу стоит рояль и пахнет мужчиной, который курит и употребляет одеколон «Arden for men»[61], или о женщине, которая носит капот из эпонжа поверх шелковой пижамы. А перед окнами как раз проезжает красная беговая машина, или двое мальчишек на роликах, или зеленщик кричит: «Свежие трюфели!» Так что жизнь вырывается из черных эмалированных наушников телефонисток, и я не понимаю, как можно от такого отказаться даже на секунду и тем более как можно вставлять эти невыносимые «алло!». «Алло», произнесенное в нос, — точно проверка для операции но поводу полипов. Пустое, засохшее, в высшей степени безразличное «алло!», как шляпа на голове господина с деревянными органами. Соломенная шляпа. Так гораздо лучше. Засохшая шляпа, которую в любую минуту может унести ветер. Как и эти «алло». Воздух, насыщенный соломенными панамами и «алло», сухими, как американский табак.
Какие–то люди, сидевшие рядом со мной, поднимались и входили в кабину, другие ждали, и я в конце концов так к этому привыкла, что могла бы поклясться — рано или поздно телефонистка вызовет и меня. Но окликнула меня не телефонистка, а мать Эллы, мадам Реус, собственной персоной выросшая передо мной.
