— О, — сказал Шеф, — ну тогда просто великолепно, у нас в распоряжении целая ночь. Дорогуша, почему ты не сказала сразу? Понимаешь, очень важно морально подготовиться. И не называй нас больше свиньями, потому что вот… И, сказав это, он прижег мне руку окурком.
Я не заплакала и даже не вздрогнула, я привыкла к боли, и Шеф был удивлен. Он был немного удивлен, и на этом, пожалуй, оказался в проигрыше, с этого момента я начала уже брать верх.
— Ладно. Пошли, господа джентльмены, если уж вы настаиваете! — сказала я и раздвинула локти, предлагая взять меня под руки. — Не тревожься, Шеф, если поплевать, то пройдет. Вот так. — И я лизнула ожог, который страшно саднил.
В этот момент в конце аллеи появился юноша, и я тут же поняла, что это Якоб — Эниус-Диоклециан.
И меня захлестнула такая радость, что тогда самая большая опасность была расплакаться. Но я удержалась и крикнула ему вслед, потому что он шел, опустив голову. Наверное, повторял в уме музыкальную фразу, а может, и разучивал ее, у него в карманах брюк всегда были нашиты клавиши.
— Хелло, Якоб, — крикнула я, — я тебе звонила сегодня утром. Сестра говорила?
Он поднял голову и, казалось, совсем не удивился, увидев меня под руку с оболтусами.
— Как поживаешь? — спросила я.
— Спасибо, хорошо, — сказал он. — А ты как поживаешь?
— Они хотят увести меня в лес, — сказала я. Нужно было сказать об этом, Якоб — Эниус-Диоклециан, казалось, был совершенно на другом конце света.
— Зачем вам в лес, — сказал он, — там будет холодно.
Оболтусы молчали. Не знаю, о чем они в эту минуту думали, во всяком случае, они крепко держали меня за руки, хотя Якоб — Эниус-Диоклециан был довольно сильный парень. При желании мы вдвоем могли бы разделаться со всеми четырьмя.
— Ты еще играешь на рояле? — спросила я. — Мне жутко нравится тебя слушать.
— Да, — сказал он, — разумеется. Играю.
— Никогда не слышала, чтобы кто–нибудь так играл, как ты. Как это ты делаешь?
— Просто–напросто упражняюсь. Но я вас не задерживаю, — сказал он, — я тороплюсь.
— Якоб, — попросила я, — подожди немного. Мне совсем не хочется идти в лес.
Он посмотрел на меня очень внимательно, потом на оболтусов и, хотя ситуация была совершенно ясна, сказал:
— До свидания. Если не хочется, то зачем ты идешь?
— Не я иду, посмотри получше, Якоб, ты все еще не понимаешь?
— Ничего не понимаю, — сказал он, — и я спешу. До свидания.
Мне стало вдруг так мерзко, что меня чуть не вырвало тут же, на месте.
— Якоб, — сказала я, — ты понимаешь, теперь уж я никогда не смогу тебя слушать. Вся твоя музыка — сплошная фальшь. А ведь раньше я бы, кажется, слушала тебя всю жизнь.
— Прости, но я очень тороплюсь. В половине шестого у меня урок.
— Алло, маэстро, — сказал Шеф и схватил Якоба — Диоклециана за левое плечо. — Мы уводим Пинеллу и лес, понятно? Мы уводим ее. Пинелла, дорогая, ты хочешь с нами идти?
— Хочу. Оставьте его в покое. Конечно, хочу.
— Послушай, парень, — сказал Шеф, — на чем ты вкалываешь?
— На рояле, — сказал Якоб, и голос его задрожал.
— Ладно, — сказал Шеф, — отполируй мне ножную клавиатуру.
И, плюнув на застежки ботинок, указал на них пальцем.
— Ну что ж ты, пианист, разучился играть? Давай нажимай.
— Оставь его в покое, Шеф, прошу тебя, не то меня стошнит.
— Без фокусов, Пинелла, — сказал он. — Давай, мусью.
— Оставь его, — сказала я и потянула Шефа за рукав. — Прошу тебя, оставь.
Но тут Якоб присел на корточки, вынул из кармана платок и принялся вытирать ботинки Шефа. А потом другие оболтусы тоже вытянули ноги, и Якоб с ангельским терпением и с таким рвением начистил их ботинки, что небо и птицы небесные засверкали в их глянце.
— All right[58], — сказал Шеф и бросил несколько лей на песок. — Собирай и проваливай.
И Якоб собрал монеты и смылся, хотя я сказала:
— Не может быть, это ужасно, Якоб, ты так прекрасно играл, это слишком большая, гигантская плата, «Impromtu» Шопена столько не стоит.
Но он не ответил и уходил все дальше по аллее, как будто ничего не случилось. Я печально смотрела ему вслед, пахло ладаном, и не хватало только цветов и родственников в черном, потому что как раз заиграл духовой оркестр, и все остальное для похорон было.
— Эй, — сказал Шеф, — у тебя кто–то умер?
— Да, Шеф, а я думала о нем с таким удовольствием, мне казалось, что он этого избежал. Это все было из–за музыки, но теперь… Не очень–то сподручно носить траур по воспоминаниям.
— Знаю, — сказал Шеф, — такое и со мной случалось. Из–за матери. Сперва я хотел ее прикончить, потом успокоился и сам купил ей фонарь. Сверкает у нашей двери, как маяк. На улице ночь, а у нас до зари сияет красный фонарь.
— Ладно, Шеф, кончай, я слишком расстраиваюсь, лучше идем.
И мы все пошли по аллее, продолжая держаться под руки, но радость жизни ушла, это было видно даже по тому, как мы шли, точно пьяные, качаясь из стороны в сторону, или как больные, для которых уже гаснет свеча. И только духовая музыка порывами подгоняла нас, затем она неожиданно перешла в торжественный вальс. А мы продолжали тащиться, хотя лес был далеко, а вечер — уже на носу.
— Мне жаль, что я вас огорчила, — сказала я, — честное слово, жаль. Вы были вначале так веселы. Но Якоб…
— Но говори, не говори, — завопил Шеф и кинулся к ближайшему кустарнику.
— Ей богу, типичное не то, — сказал второй и ринулся туда же, а за ним и другие, и всех четверых вырвало у обочины дороги.
— Ну и крепкий же у тебя желудок, — сказал мне потом Шеф, он был желто–лилового цвета, — а я чертовски чувствительный к таким вещам.
— Ты джентльмен, Шеф, честное слово.
— Давайте, ребята, сядем, мне что–то нехорошо. Мы все сели, и им действительно было очень плохо, прислонившись к спинке скамейки и вытянувшись, они ловили ртом воздух. Они напоминали тех рыб, которые тем больше задыхаются, чем шире раскрывают свои напоминающие зонт жабры.
— Как мне вам помочь, Шеф? — спросила я. Он не ответил, и тогда я сделала им но очереди искусственное дыхание и таким образом привела их в чувство.
— Черт возьми, — сказал Шеф, — подумать только, что может случиться в парке!
— Говорили мы тебе, что надо работать на вокзале! — сказал один из оболтусов. — Территория присоединенная, надежная. А тебе подавай high life[59].
— Страсть как охота чего–то новенького, — сказал Шеф. — Вокзал уже в наших руках. Мне нужен размах. Но никогда не знаешь, что тебя ждет.
— Тут не без подвоха, Шеф, я тебе с самого начала сказал. Недовольному… ну, ты сам знаешь.
— Знаю, — сказал Шеф, — но что поделать, тянет меня на новые земли, сами знаете, человека влечет неведомое.
— Так мы не идем в лес? — спросила я.
— Не переводи разговор, Пинелла, и что было бы в конце концов, если б ты присоединилась к нашей шайке? Мы берегли бы тебя от сюрпризов. Таких якобов, знаешь ли, хоть пруд пруди.
— Я в трауре, — сказала я и опустила руки на колени.
— Морально?
— Нет, речь идет теперь не о Диоклециане. Манана умерла. Она умерла вчера вечером, и я не отнесла ей цветов. Что делать, Шеф? Помоги мне, только ты и есть у меня на свете. Вернее, вы,
— Где? — сказал Шеф, и все четверо сели на корточки.
— В Крепости. — И я объяснила им все про Каменный двор. — Я оставила ее у окна, но, возможно, они теперь уже ее похоронили, и тогда ищите ее на кладбище под именем Марии Рубаго. Поняли? Каменный двор вот где. — И я нарисовала им план на песке, а потом стерла рисунок. — Вам откроет Эржи, и ей вы можете сказать все.
— Есть, джентльмены, — сказал Шеф. — По коням!
— А лес? — спросила я.
— Послушай, Пинелла, я не хотел бы в тебе разочароваться.
— Ладно, — сказала я, — дело ваше, во всяком случае, за Манану вам спасибо. Я буду любить вас до самой смерти, друзья мои.
— Джентльмены не могут иначе, — сказал Шеф. — Ну все, мальчики, теперь — по коням!
И они отправились — в пиджаках, с зажженными сигаретами, и уже не пахло ладаном, пахло конским навозом.
А я люблю лошадей. Четыре коня галопом несутся по аллее, четыре лошади с отметинами, и одну из них зовут Стелла. Просто так — Стелла Бамба, чемпионка по лыжам. У нее были конские волосы, и она потела у финиша в конце трассы.
Я тоже двинулась по аллее, вначале как все люди, левой, правой… Потом я обратилась в лошадь, хотя не знаю, как у них ведется счет. Это очень трудно сообразить. Вначале они поднимают задние ноги, но не обе сразу, а по очереди, я бы дорого отдала, чтоб увидеть лошадь, идущую на двух только передних ногах, лошадь, которая стояла бы на «руках» пятнадцать минут. Но лошади поднимают ноги по очереди, вначале задние, потом передние, правда, не знаю точно, все ли они начинают с правой или это неважно. Во всяком случае, можно бежать рысью и на двух ногах — цок–цок, цок–цок, очень здорово можно бежать, в особенности если в этот момент думать об осенней охоте, такой, как в английских фильмах.
