— Вы воспитываете детей? — спросила я, и она сказала «да» и полузакрыла свои пуговицы.
— Посидите со мной, — попросила я, — мне хотелось бы с вами поговорить. Я никого не знаю в городе, и дайте детям каштан.
— Каштан? — удивилась она.
— Каштан.
— Какой каштан?
— Да вот он, — сказала я и показала пальцем.
— Упал? — мило удивилась она.
— Упал. Поторопился.
— О–о–о! — сказала она. — О–о–о! Каштан.
— Присядьте, — попросила я, — присядьте. Она села.
— Пускай дети поиграют, — сказала я.
— Играйте, — сказала она, и малыши тупо уселись.
— Поиграйте с каштаном, — сказала я, — он очень красивый.
Они подняли головы, и из их носов ниточками потянулись сопли. А няньке не сиделось на скамейке, мы говорили с ней, но она смотрела куда–то в сторону.
— Вы кого–нибудь ждете? — спросила я.
— Да, — сказала она. — Все равно кого. — И вздохнула. — Все равно кого.
Я кивнула на детей.
— Вам они нравятся такие, с сосульками?
— С сосульками?
— У них из носа течет, разве не видите?
Она начала меня раздражать. Кроткая, как симментальская корова.
— Да, — сказала она. — Они простудились. Уже осень.
—. Одевайте их теплее. Где это видано — дети осенью в песочниках?
— Вы не видели? — удивилась она. — Боже мой! Как же так? Посмотрите на детей. Они в песочниках.
— Ох, вы очень умны, — сказала я. — Очень умны. Думаю, она не слышала: она исследовала все аллеи парка, которые можно было увидеть с нашей скамейки.
— Вы сидите повыше, — сказала она, — ничего не видно?
— А что должно быть видно?
— Кто–нибудь, все равно кто, может в любую минуту прийти.
— Нет, — успокоила я ее, — никто не идет. — Но нянька еще больше заволновалась, она сидела очень прямо на скамейке и вертела головой и глазами–пуговицами во все стороны. Но потом появился велосипедист. Он вел велосипед за руль, потому что гравий был мягкий и шины проваливались. Нянька застыла. Велосипедист тоже повернул голову и остановился. Они посмотрели друг на друга, потом он пошел дальше, а нянька кинулась за ним.
— Эй, я ничего не имею против, — крикнула я, — но не забудьте этих дохляков. Я ухожу.
— Pas d'importance, — произнес тут один из малышей и сделал усталый жест… — Cest toujours la même chose[55].
Я разинула рот и ничего не могла сказать и тогда, когда нянька в первый раз проследовала на руле счастливого велосипедиста. Но во второй раз я окликнула ее, хотя она вела велосипед, не знаю, куда девались руки этого типа, и, во всяком случае, момент был опасный.
— Сестрица, откуда эти два дохлячка знают иностранные языки? Понятия не имеют, что такое каштан, а французское произношение у них прекрасное.
Но она не ответила мне и только на шестом кругу, уж не знаю, кто из них — нянька или велосипедист, в общем, комбинированное видение крикнуло, что это дети господина примаря. И тогда я поняла и усадила их на скамейку, потому что весь город знает, какой он полиглот. И я хотела уйти, но нянька не появлялась, а появившись, села на скамейку и поспешно спросила:
— Вы сидите повыше, никто там не едет?
— Едет, едет танкист.
И — вот ей–богу — по аллеям парка ехал большой танк, но нянька умела водить и танк, и она потом водила и турбореактивный самолет. Она сидела за рулем и смотрела во все свои пуговицы, а у этих ее личностей куда–то исчезали руки. Но что это были за пуговицы, о господи, два круглых глаза, как пуговицы от пальто!
— Жаль, что город не выходит к морю, — сказала я няньке. — Вы могли бы вести пароход. Вы смогли бы его вести, ведь правда?
— И моряки тоже люди, — ответила нянька. — Ей–богу, они все–таки тоже люди.
— Ну да, и, однако, танкист… Верно? Танкист на аллее…
— Кто–нибудь, все равно кто, может в любую минуту прийти, — сказала она и закрыла ставнями свои пуговицы, как у Бетти Буп.
— Ах, а я‑то не могла понять, на кого вы похожи! — сказала я. — Вы знаете Бетти?
— Нет, не знаю.
— Жаль, она работала только с моряками. А Поппи, у которого стальные мышцы, вы тоже не знаете?
— Нет.
— Жаль. У него были такие мышцы…
— Вы сидите повыше, — сказала она, — там ничего не видно?
— Как же, видно. Приехал оркестр, который обычно играет на террасе.
— На инструментах я не умею играть, — сказала она, и в голосе ее звучало глубокое огорчение. — До свидания, теперь я пойду.
— Allez vous en, allez vous en, dépêchez![56] — басом сказал один из ее воспитанников и, еще до того как нянька поволокла их, с ненавистью пнул ее ногой.
— Бедная вы, несчастная, — сказала я няньке, — когда уж эти малыши научатся ходить…
Я посмотрела им вслед, а когда повернула голову, те четверо оболтусов, с которыми я познакомилась на улице, стояли передо мной.
— Как поживаешь, Пинелла, все околачиваешься здесь? А мы тебе до лампочки?.. Не годится.
Все они курили и пускали дым мне прямо в лицо.
— Хватит! — сказала я. — Я не ветчина из кладовки вашей матушки.
— У нас ведь мамаши разные, — сказал все тот же, и, я думаю, это был их Шеф.
— Ты Шеф? — спросила я.
— Да, и спускайся со скамейки, что за манера держать колени у рта? Ты можешь простудиться. Снизу дует.
— Не дует, мне так очень хорошо, не беспокойтесь.
— Дует, — сказал Шеф и одним движением стащил меня со скамейки. — Я сказал тебе, что дует.
Я упала на гравий и содрала колени. Тело у меня затекло, я не могла сразу подняться и так и стояла на коленях.
— Ты просто идиот, Шеф, — сказала я. — Толкучка на улице кончилась?
Снизу все четверо казались силачами, на них были короткие кожанки, и они стояли, выставив вперед ногу. Правую ногу. Но мне еще не было страшно.
— Кончилась, — сказал Шеф. — Мы принесли тебе то, что ты забыла.
— Я ничего не забыла. Я ведь аист.
— Точно, — сказал он.
— Да, да. Спасибо.
— Пожалуйста, — сказал он и ухмыльнулся. — Пожалуйста.
Я встала и хотела сесть на скамейку, но Шеф схватил меня за руку.
— Пошли с нами на прогулку, — сказал он. — Я ведь сказал, ты что–то забыла в толпе. Если прогуляешься с нами, получишь все назад.
— Я ничего не забыла.
— Дорогая Пинелла, — сказал он, — а улыбка? Разве ты не сказала, что она тебе знакома?
— Да, я знала ее, но это неважно. Я прекрасно ее себе представляла, честное слово.
— А–а–а! У нас и честь есть, — сказал Шеф и снова улыбнулся, и остальные тоже улыбнулись.
— Ты настоящий Шеф, — сказала я, — смотри, как тебе подражают. Как будто вас размножили на ротаторе. Но вам идет. Ей–богу, идет.
— Берегись, Шеф, — сказал один из них, — она бьет на человечность, и, если так пойдет, она победит.
— Меня? — спросил Шеф и снова ухмыльнулся. — Дорогая Пинелла, я уже объявил тебе — идем с нами.
— Куда?
— В лес. Это недалеко, здесь нам могут помешать.
— Я не пойду в лес. Мне совсем неохота гулять.
— Давай, Пинелла, давай, — сказал тип и взял меня под руку. — Скоро вечер, и становится холодно. Дует ветер, а мы не взяли с собой одеяла.
— Какое одеяло?
— Ведь не будем же мы просто прогуливаться под деревьями, Пинелла, ты что, ребенок? Сколько тебе лет?
— Пятнадцать!
— Пятнадцать? Потрясно! Нет, как это ты умудрилась дожить до таких лет, а? Ну, Пинелла, не ломайся.
Они потянули меня на аллею, а я сопротивлялась, но не могла справиться со всеми четырьмя вместе и кричать тоже не могла, мне было стыдно, я никогда не кричала, ни разу не пикнула, когда Командор бил меня, хотя он здорово хлестал меня ремнем по ногам и по рукам, по тем местам, где кожа потоньше. Ну а потом я перестала сопротивляться, и мы все впятером пошли по аллее в таком порядке: двое слева, двое справа и я посредине. Можно было подумать, что мы закадычные друзья. Потом я вдруг вырвалась и побежала, но они тут же меня схватили, и Шеф серьезно пригрозил мне:
— Без фокусов, Пинелла, ведь в конце концов мы можем рассердиться.
Я вспомнила зловещую тишину в комнате Эржи, и мне стало плохо.
— Не пойду я, оставьте меня в покое, что вам от меня надо? Я ничего плохого вам не сделала.
— Что–то ты разнюнилась, — сказал тип, — ведь вначале вела себя, как настоящая леди.
— Я вам ничего плохого не сделала.
— И мы тебе ничего не сделаем, вот увидишь. А потом проводим тебя домой, до самых ворот, мы ведь джентльмены — какого черта, parole d'honneu[57].
— У меня нет дома. И мне не нужны джентльмены. Вы просто мерзкие свиньи. И вообще это стыдно — заставлять человека делать что–то против его воли. Если хотите знать, я убежала из дому. Как раз потому и убежала. Как раз потому.
— О, — сказал Шеф, — ну тогда просто великолепно, у нас в распоряжении целая ночь. Дорогуша, почему ты не сказала сразу? Понимаешь, очень важно морально подготовиться. И не называй нас больше свиньями, потому что вот… И, сказав это, он прижег мне руку окурком.
