Отняв ото рта кальян, он тяжело кивнул головой, отвечая на приветствие Абдулмеджит-хана. Затем снова сунул в рот мундштук и указал хану место рядом с собой.
— Проходите… Садитесь…
Абдулмеджит-хан быстро сбросил сапоги, мягко ступая по узорным кашанским коврам, прошел на указанное место.
Некоторое время хаким молча дымил. Потом, пристально посмотрев на Абдулмеджит-хана, спросил:
— Видели?
— Видел, ваше превосходительство, — ответил Абдулмеджит-хан, сразу понявший, о чем идет речь.
— Как думаете? Зачем они пришли сюда в такую рань?
Вопрос показался Абдулмеджит-хану весьма праздным, но он только пожал плечами.
— Я вам уже говорил, ваше превосходительство… Собрать у туркмен лошадей…
— Не в лошадях дело, — перебил его хаким. — Вы думаете, они по поводу лошадей пришли? Нет! Они требуют освобождения поэта Махтумкули.
— А-а-а… — протянул удивленный Абдулмеджит-хан. — То, что я сказал…
Хаким уколол его сердитым взглядом.
— Что вы сказали? Что он популярен среди народа? Так это я и без вас знаю! Потому и хочу его видеть. Или вы полагаете, что мне доставляет удовольствие лицезреть бродягу-туркмена? Так их тут и без него достаточно.
Абдулмеджит-хан промолчал, опустив глаза и сделав вид, что не заметил грубости хакима. Ифтихар-хан снова занялся кальяном.
— Скоро приведут его, — сказал он. — Говорят, сам попросил свидания со мной. Может, одумался?
— Как знать, ваше превосходительство, — с приличествующей степенью заискивания ответил Абдулмеджит-хан. — Голова у него седая, но не всегда под серебром золото лежит. Вы, ваше превосходительство, конечно, лучше меня знаете, что хорошо и что плохо. Вы раскусите его с первых же слов. Что касается меня, то я считаю его просто выжившим из ума дервишем.
— Дервиш? — иронически прищурился хаким. — Выживший из ума? — он протянул руку к лежавшим подле него бумагам. — А вот это вы читали?
Хан всмотрелся и кивнул:
— Читал, ваше превосходительство.
— Еще раз прочитайте. Дервиш такое не напишет.
Мы сами когда-то были поэтами не хуже других. Говорят: «Сила калама — голова». Если в голове ума нет, таких стихов не сложишь!
Абдулмеджит-хан понял, что сказал не то, и решил исправить впечатление.
— Не обладая таким необъятным озером ума, как у вас, ваше превосходительство, — склонив голову, сказал он, — трудно понять этих поэтов и ученых!
Приоткрыв дверь, согнулся в поклоне юзбаши и сообщил, что поэт Махтумкули прибыл и ждет повеления его превосходительства.
— Приведите! — сказал хаким. — Чай и сладости приготовьте! Быстро!
Пятясь задом, юзбаши скрылся. Хаким поднялся и пошел к двери. На пороге появился Махтумкули, Поэт внимательно поглядел на хакима и его гостя, потом, слегка поклонившись, поздоровался. Хаким радушно ответил, протянув для приветствия обе руки. Он познакомил поэта с Абдулмеджит-ханом, усадил на почетное место.
Махтумкули много слышал о Кичи-Кала, но еще ни разу не переступал ее порога. И несмотря на это он не осматривал богатых украшений комнаты. Он сейчас не видел ничего, кроме лица хакима. Поглаживая бороду, поэт думал: «С чего же он все-таки начнет?» — и ждал продолжения этого необычного свидания.
Поэт никогда не предполагал, что знакомство с хакимом произойдет при таких обстоятельствах. Он был готов встретить здесь неуважение, грубость, неуместные угрозы. И вдруг — такое радушие, такая вежливость…
Хаким первым нарушил молчание.
— Значит, вы и есть тот самый Махтумкули? — спросил он, с интересом присматриваясь к старому поэту.
Махтумкули кивнул спокойно, с достоинством:
— Я и есть Махтумкули, господин хаким.
— Вы и стихи сочиняете?
— Поэзия от настроения зависит, — уклончиво ответил поэт.
— А в другое время чем занимаетесь?
— Дело для рук всегда находится — лопата, молоток…
Дверь осторожно приоткрылась. С чайниками и пиалами в руках вошли два сарбаза. Хаким взял один из чайников, собственноручно поставил его перед поэтом. Когда солдаты вышли, он выбрал из стопки бумаг один листок и протянул его Махтумкули.
— А вот это стихотворение вы писали в каком настроении— хорошем или печальном?
«Не принимай оскал клыков льва за улыбку», — подумал Махтумкули и взял рукопись. Он внимательно осмотрел ее, прочитал стихотворение от начала до конца.
— Вы вслух читайте, — сказал хаким, — мы тоже послушаем.
Махтумкули еще раз повторил про себя некоторые строки и спокойно сказал:
— Стихи мои.
Хаким ехидно усмехнулся..
— Мы в этом не сомневаемся. Мы о другом спрашиваем: вы их сочиняли при хорошем или при плохом настроении?
Махтумкули ответил с тем же спокойствием:
— Я слышал, вы ученый человек, господин хаким, стихов прочитали, видимо, немало. Мне не пристало объяснять вам смысл слов.
Хаким искоса метнул быстрый взгляд на Абдулмеджит-хана, привычно подавил поднимающееся раздражение и произнес все тем же ровным тоном:
— Что ж, прочитайте вслух стихи, а мы постараемся, их понять.
Для Махтумкули была ясна тонкая игра Ифтихар-хана: он хотел, чтобы поэт сам произнес кощунственные слова. В этом был особый расчет. «Что ж, — подумал поэт, — если ты хочешь, мы удовлетворим твое желание — кто поднял голову, тот бросил жребий».
— Значит вы хотите, чтобы я. прочитал вам эти стихи вслух? — спросил он.
— Вот именно! — сказал Ифтихар-хан. — Именно этого мы и хотим!
— Хорошо, — сказал Махтумкули, — я не могу не выполнить столь приятную просьбу.
Он положил листок на ковер и, глядя на глубокую просинь неба в фигурной решетке окна, начал читать на память:
Мир, одержимый суетой,
Грешит безумными делами.
В Каруны метит род людской,
Все ныне стали крикунами.
О царство непроглядной мглы!
Пустуют нищие котлы;
Народ измучили муллы
И пиры с их учениками.
Где честь? Где верность и любовь?
Из горла мира хлещет кровь.
Молчи, глупцу не прекословь,
Страна кишит клеветниками.
Язык мой против лжи восстал —
Я тотчас палку испытал.
Невежда суфий пиром стал,
Осел толкует об исламе.
Достойный муж, как трус, дрожит;
Красавица забыла стыд;
Шах, как змея, народ язвит,
Хан вьется вороном над нами.
Хаким поднял руку.
— Довольно!.. — в голосе его прозвучал гнев. — Значит, говорите, что шах, как змея, народ язвит?.. А как вы думаете, если бы стихотворение ваше попало не ко мне, а к другому хакиму, более ревностному в соблюдении законов, что бы он с вами сделал? Аллах свидетель, вы непонятны для меня. Другие поэты воспевают трон и корону, слагают дестаны во славу шах-ин-шаха, а бы… Вы, я вижу, сами не знаете, что творите.
— Знаю, господин хаким, знаю! — с достоинством возразил Махтумкули.
— Нет, не знаете! — твердо сказал хаким. — Если бы знали, не подставляли бы голову под топор палача.
— Меня смерть не страшит.
— Не страшит… За жизнь цепляется даже муравей. Не представляйте себя отшельником, поэт.
— Я не отшельник, господин хаким, — ответил Махтумкули. — Мне не чужды радости жизни. Но если бытие беспросветно, зачем человеку бренное тело?
— Слышите? — хаким обернулся к Абдулмеджит-хану. — Он не доволен бытием! Спросите его, какое же бытие ему нужно. Может быть, он хочет быть хакимом? Или желает венчаться шахской короной?
Абдулмеджит-хан осуждающе покачал головой. Махтумкули сказал:
— Нет, господин хаким, мы не претендуем на ваше место. Мы только хотим, чтобы у народа был правитель.
— А разве его нет?
— Сухое дерево тоже дерево, господин хаким, но оно не дает ни плодов, ни тени. Мы думаем о правителе, который бы заботился о народе.
— И что вы понимаете под этой заботой? — сощурился хаким.
— Народ хочет видеть руку, которая не только берет, но и дает, — сказал Махтумкули, — не только бьет, но и ласкает. Справедливую власть все признают, господин хаким. За исключением отдельных негодяев никто не желает скандалов и междоусобиц. Каждый мечтает о мирной жизни. Поезжайте и посмотрите сами — по обе стороны гор народ умывается кровью. Куда ни глянешь — насилия и убийства, убийства и насилия…
Махтумкули замолчал. Хаким, поправляя под локтем подушку, поощрил:
— Говорите, говорите!.. Мы слушаем вас…
Махтумкули наполнил свою пиалу чаем.
— Говорят, что у правдивого слова друзей мало, — продолжал он, — но я скажу вам правду, господин хаким: народ обнищал и обессилел. А ноша поборов тяжелее с каждым днем.
— Какие поборы вы имеете в виду?
— Легче сказать, какие не имею! — с горечью ответил Махтумкули. — Каждый день фирман за фирманом, приказ за приказом! Сегодня приходят за податью, завтра за данью. Есть поборам начало, но нет у них конца. И чем дальше, тем больше их!
