Лет пятьдесят назад она грозно царила над окружающей местностью, устрашала своими толстыми стенами. Надир-шах охранял ее, как зеницу ока, называя «воротами Туркменсахра». Но сейчас она мало походила на крепость— в одном из жарких сражений туркмены превратили ее в убежище для сов, оставив лишь жалкие развалины.
Там, где Гурген, огибая Ак-Кала с севера, устремляет свои воды вниз, начинались степи Туркменсахра. Между крепостью и степью, почти касаясь настилом воды, перекинулся через реку мост. Прямо за ним располагалось селение сердара Аннатувака. Оно было ближе других туркменских сел расположено к Астрабаду и поэтому всегда было многолюдным.
Сегодня крепость была особенно шумной. В этом, шуме угадывались сдержанная тревога и ожидание. Люди, заполнившие не только село, но и его окрестности вплоть до Ак-Кала, ожидали окончания большого совета старейшин. Собравшись отдельными группами, они жгли костры, кипятили чай, строили догадки о завтрашнем дне. Все уже знали, что хаким Астрабада ждет окончательного ответа, и каждый хотел знать, к какому решению придут аксакалы.
В центре крепости, разместившись на ровной, как ладонь, площадке, группа людей вела оживленную беседу. Лица сидящих озабочены, в репликах чувствуется сдержанное волнение.
— Э, друг, на защиту хакима не надейся! Он хочет обвести нас вокруг пальца!
— Верно говоришь. Небо нам ближе, чем эти хакимы.
— Нет, не скажи! Ведь когда-то хакимом в Астрабаде был Навои![74]
— Пяхей, кого с кем ровняешь!
— Назначили бы к нам хакимом Махтумкули-ага!..
— Ну, разве правители пойдут на это!
— Что и говорить… Махтумкули-ага не такой, как они. Его за один только давешний стих и султаном мало сделать, не то что хакимом!
— Давайте еще раз его стих послушаем, друзья?
— Давайте!.. А где тот джигит-гоклен?
— Только что был здесь.
— Овез, иним, сходи, разыщи его!
Один из юношей побежал в сторону села и через некоторое время вернулся, ведя за собой Джуму. Сидящие встретили его приветливо. Грузный старик с окладистой бородой указал место рядом с собой:
— Проходи сюда, сынок! Вот здесь садись, чтобы всем видно было!
Несколько смущенный таким вниманием к себе, Джума сел. Старик подал ему собственную пиалу с чаем, предварительно ополоснув ее.
— Как зовут тебя, сынок?
— Джума.
— Мы слышали, что ты ученик Махтумкули. Так ли это?
— Можно сказать, что ученик.
— Очень хорошо! От прямого дерева, сынок, не бывает кривой тени!.. Почитай-ка сидящим здесь еще раз тот стих, а заодно и расскажи про Махтумкули.
Джума читал уже это стихотворение не один раз и не в одном месте. Он выучил его наизусть от первой до последней строки. Отхлебнув несколько глотков чая, он начал рассказывать:
— Давеча, когда мы собрались около дивана, хаким, оказывается, вызвал к себе Махтумкули-ага. Ох и хитрый, этот хаким! Он начал издалека: заставил Махтумкули-ага прочитать одно стихотворение, чтобы поймать его на слове. Но Махтумкули-ага не испугался и прочитал. Хаким начал угрожать: мол, все поэты воспевают шаха, а вы мутите народ. Ну, Махтумкули-ага и выложил хакиму все, что думал! Прямо в лицо ему сказал, что если вы действительно хаким, то позаботьтесь о народе, который захлебывается в горе.
Люди одобрительно зашумели:
— Ай, молодец!
— Тысячу лет тебе, Махтумкули-ага!
— Мерхаба!
— Ну, а потом, — продолжал Джума, — хаким понял, что ему не испугать Махтумкули-ага, и он начал овцой прикидываться. Мол, я человек добрый, а другой на моем месте сразу приказал бы вам голову отрубить. Однако Махтумкули-ага попрощался и ушел при своем мнении. Ушел — и написал новые стихи.
Кто-то спросил:
— Говорят, ты сам лично передал их хакиму?
Джума смущенно сказал:
— Почти что так… Махтумкули-ага, выйдя из дивана, направился прямо сюда, выпил чайник чая, уединился и сел писать. Потом позвал меня и сказал: «Сделай, сынок, копию этого стихотворения и постарайся, чтобы ее вручили хакиму, — пусть знает, как мы уважаем корону и трон». Ну, я все сделал, как он велел, сел на коня и поехал к дивану. Там у ворот двое стражников стояли. Я передал им свернутый листок и сказал, что, мол, поэт Махтумкули посылает личное послание господину хакиму, надо передать немедленно. Они сказали: «Хорошо!», а я хлестнул плетью коня и поскакал в Ак-Кала. Вот и всё!
— Молодец, сынок! — одобрил старик с окладистой бородой. — Прочти теперь стихи!
Джума снова отхлебнул чая, откашлялся, прочищая горло, приосанился и начал:
Иран и Туран под твоею рукой,
Ликуй, попирая святыни, Феттах!
Но помни: ты кровь проливаешь рекой,
Туркмены томятся в пустыне, Феттах!
За слово мое в кандалы закуешь,
Задушишь меня и в колодец швырнешь;
Я правду скажу возлюбившему ложь:
Убийца, ты чужд благостыни, Феттах!
Слезами туркменский народ изошел,
Окрасился кровью мой горестный дол.
Подымутся головы — где твой престол?
Не будет его и в помине, Феттах!
Кто-то не выдержал и крикнул:
— Ай, спасибо, Махтумкули-ага!
— Долгой тебе жизни! — добавил другой. — Тысячу лет тебе!
Яшули с окладистой бородой помахал рукой.
— Эй, люди, прекратите шум! Давайте послушаем стихи до конца, а потом будем говорить.
Джума продолжал:
Народ мой воспрянет, исполненный сил,
А ты на крови свой престол утвердил.
Ты хлеб наш насущный с отравой смесил
И сгинешь в тюрьме на чужбине, Феттах!
Привел ты в страну мою казнь и грабеж,
Ты бьешь по глазам, совершая правежь,
По сорок бичей ты невинным даешь;
Мы тонем в кровавой пучине, Феттах!
Обуглилось небо от нашей тоски,
В удавках людские хрустят позвонки,
Не знают пощады твои мясники,
Но мы — не рабы, не рабыни, Феттах!
О муках Фраги повествует, скорбя;
Когда ты пресытишься, души губя?
Я жив, но распятым считаю себя
За песню, пропетую ныне, Феттах!
Едва Джума закончил последние строки, как со всех сторон снова послышалось:
— Ай, спасибо!
— Да будет жив Махтумкули-ага!
— Тысячу лет ему!
— Мерхаба!
Страстные выкрики толпы, казалось, не поместившись в развалинах Куня-Кала, хлынули в сторону Астрабада. Джуме казалось, что они, достигнув хакимского дивана, сотнями кинжалов проклятий вонзятся в грязную и подлую душу Ифтихар-хана.
Большой совет проходил в доме сердара Аннатувака. Сюда собрались все известные яшули Туркменсахра. Сам Аннатувак, худощавый шестидесятилетний человек с редкой рыжеватой бородой и глубоким сабельным шрамом между бровями, придававшим его неулыбчивому лицу постоянно сосредоточенное выражение, сидел на почетном месте. Вокруг него разместились Махтумкули, Адна-сердар, яшули различных родов: от ганёкмазов — Ильяс-хан, от гарравы — Пурли-хан, от дуечи — Торе-хан, от атабаев — Эмин-ахун, от джафарбаев — Борджак-бай. Остальные сидели поодаль, у стен кибитки.
Совет начался давно, однако к определенному решению все еще не пришли. Старейшины пытались найти лучший выход из положения. Но в чем он?
Пять тысяч лошадей… Как их собрать, если положение народа такое, что хуже не придумаешь? С каким предложением выйти к людям, ожидающим с самого утра? Мнений высказывали много, но общего не было.
— Вот вы, Борджак-бай, тревогу бьете, — говорил сердар Аннатувак, обращаясь к плотному человеку с чистым, холеным лицом, — считаете, что мы, спасаясь от комаров, в муравьиную кучу лезем…
— Да, считаю! — важно кивнул Борджак-бай. — Трудно жить, враждуя с государством!
— Это так. Но разве легко гнуть спину перед каждым выродком? Сами видите, бай, каждый встречный житья нам не дает — вчера подать собрали, сегодня лошадей требуют. Один аллах знает, что падет на наши головы завтра. Будет ли когда-нибудь конец этому произволу? Или так и станем сидеть, положась на милость шаха?
— Кто ж вас заставляет сидеть! — ответил Борджак-бай. — Собирайте войско, идите против кизылбашей! Только у кого мы завтра пойдем искать покровительства? Поклонимся в ноги хивинскому хану? Или у эмира Бухары полу халата целовать будем? Чем они лучше Феттаха?
Борджак-баю ответил Махтумкули:
— Вы правильно говорите, бай, — бухарский эмир и хивинский хан не лучше иранского шаха. И в Хиве, и в Бухаре наши братья захлебываются в крови. Но давайте говорить откровенно: кто виноват в этом? Конечно, прежде всего, мы сами, аксакалы. Враг по существу уже идет на пас с обнаженным мечом, но даже сейчас мы не объединены. Как же не осуждать себя? Распри и вражда — вот что губит нас! И до тех пор, пока мы не объединимся, нас будут терзать и кизылбаши, и хивинцы, и бухарцы, и афганцы. Вот смотрите! — поэт поднял руку с растопыренными пальцами. — Я сжимаю кулак. Видите, как вместе соединяются пальцы? Если отрезать хоть один из них, кулак станет слабее. Одним пальцем ущипнуть нельзя, не только саблю держать! У нас каждый сам по себе. Если все туркмены — ёмут или гоклен, сарык или салор, эрсаринец или алили — будут действовать в согласии, нас не испугает никакой враг. Надо заботиться о народе. Или, стоя друг за друга, самим защищать себя, или присягнуть такому государству, которое сможет защитить наш народ и наши земли. Другого выхода нет.
