Весть о том, что Адна-сердар и Борджак-бай покинули совет, молниеносно облетела селение. Почти все единодушно осудили их поступок. Одни говорили: «Ай, что им! К ихнему стаду волк не подступится». Другие выражались более откровенно: «Будь оно проклято, это байское племя! За добро свое трясутся, живоглоты! Привыкли на горбу бедняков ехать!»
Упрямых предводителей попробовали уговорить. Однако Адна-сердар взбеленился окончательно и, несмотря на позднее время, уехал со своими нукерами в Хаджи-Говшан, сказав, что сам знает, как ему поступать.
Борджак-бай сделал вид, что поддался на уговоры Эмин-ахуна. Собственно, он и не собирался уезжать, а покинул совет только потому, что торопился сообщить положение Абдулмеджит-хану. Очень кстати пришелся и отъезд Адна-сердара.
Наступила ночь. Она была не темнее и не душнее обычных, но налитая в ней тревога долго не давала людям уснуть. Наконец, после полуночи Ак-Кала успокоилась и затихла.
Махтумкули не спал. Опершись на руку, он полулежал в темной кибитке и перебирал в памяти события дня. Они были малоутешительными. Надежд, что дело может закончиться благополучно, почти не оставалось. А нужно ли, чтобы все закончилось благополучным соглашением с хакимом? Нарыв назрел. Народ бурлит, как кипящий котел. Все время он призывал к миру и согласию, считая, что нет не разрешимых мирным путем противоречий. Может быть, он ошибался? Может быть, бывают моменты, когда судьбу народа решает не рассудительная мудрость, а сила и мужество? Он призывал к согласию, но разве о согласии говорят его пламенные строки о тиране, которые он написал под влиянием разговора с Ифтихар-ханом? Разве согласие утверждают те его стихи, которые заставил читать хаким? Нет, видно, разум подсказывает одно, а сердцу хочется другого. Кому из них верить? Седой ли мудрости, почерпнутой у многих философов и в долгой жизни, или маленькому комочку живой плоти, тревожно стучащем в груди?
Осторожно ступая, вошел Перман. Полагая, что Махтумкули спит, он начал шарить в темноте, отыскивая постель. Старый поэт окликнул его:
— Это ты, сынок?
— Я, Махтумкули-ага, — отозвался Перман и начал клацать кресалом, высекая огонь.
— Как там, все тихо?
— Пока тихо.
— Ну, ложись, сынок, отдохни немного. Наверно, скоро уже рассветет.
— А вы почему не спите, Махтумкули-ага?
— Попробую и я уснуть.
Перман отстегнул саблю, положил сложенный халат под подушку, чтобы было повыше, и с удовольствием вытянулся, сладко зевнув. Вскоре богатырский храп уже потрясал стены кибитки. Однако он не мешал Махтумкули думать — в голове поэта уже теснились новые строки, — они двигались одна за другой, как всадники в походном строю, звенели отточенной сталью рифм, вспыхивали молниями метафор и сравнений. Не хотелось вставать, чтобы зажечь погашенный Перманом каганец, но старый поэт мог и не записывать — память пока еще ни разу не подводила его. И он продолжал лежать, шевеля во тьме губами…
Образы рождались как бы сами собой и целиком захватили Махтумкули. Он не обратил внимание на крик петуха, не услышал и другой крик, не петушиный. Однако храп Пермана моментально затих, а через мгновение джигит встревоженно поднял голову.
— Слышите, Махтумкули-ага? — спросил он.
Махтумкули очнулся.
— Ты что-то сказал, сынок?
— Кричат! — прошептал Перман, торопливо натягивая сапоги.
Теперь и Махтумкули услышал чей-то невнятный крик. Сердце нырнуло вниз: кизылбаши?
— Быстрее! — сказал он и заторопился, одеваясь.
На улице, между двух кибиток, натужно покашливая, стоял сердар Аннатувак и тревожно смотрел в ту сторону, откуда доносились крики.
— Слышите? — кивнул он Махтумкули.
Перман прислушался и заявил:
— Илли-хан орет!.. Клянусь богом, это его голос!
Перман не ошибся. Через несколько минут появился
Илли-хан в окружении взволнованной толпы. Он глыбой громоздился на взмыленном коне и, заикаясь сильнее обычного, кричал:
— В-в-в-вай, б-б-б-братья!.. Н-н-н-на п-п-помощь!.. Ув-в-в-вели!.. П-п-п-помогите!
Сердар Аннатувак взял храпящего коня под уздцы.
— Успокойся, Илли-хан, — сказал он негромко. — Успокойся и толком объясни, что случилось.
Но толстяку Илли-хану успокоиться было, видимо, не так просто.
— У-у-у-увели! — продолжал кричать он.
— Кого увели?
— Отца увели!..
— Кто увел?
— К-к-к-кизылбаши!.. В-в-вай, горе!..
Сердар Аннатувак огляделся по сторонам и приказал двум джигитам:
— Алты! Овез! Быстро на коней! Разузнайте, в чем дело!
Весть о пленении Адна-сердара не очень-то огорчила аккалинцев. Так тебе и надо, думали многие, это тебя за спесь аллах наказал, за пренебрежение к народной беде. Аннатувак, морщась, сказал Илли-хану:
— Перестань кричать! Криком не поможешь… Скажи, зачем вас понесло в Хаджи-Говшан на ночь глядя?
Илли-хан вырвал у него из рук повод.
— От в-в-вас, ёмутов, б-б-больше и ждать н-н-нечего! Н-н-небо ближе, ч-ч-чем вы!
— Постой, Илли-хан! — протиснулся к нему Перман. — Я такой же гоклен, как и ты…
— Ты н-н-не гоклен! — крикнул Илли-хан и стегнул коня. Толпа поспешно расступилась.
— Езжай, харам-заде![78]— сказал кто-то ему вслед. — Может, и ты в руки кизылбашей попадешь!
— Скатертью дорога, проклятье твоему отцу! — добавил другой.
Хотя сердар Аннатувак не очень сожалел о пленении Адна-сердара, его тем не менее сильно обеспокоило то, что где-то поблизости рыскают сарбазы. Он и раньше предполагал, что, предложив решить дело мирным путем, хаким все же не станет терять времени. Поэтому, сообразуясь со своим давним военным опытом, он во многих местах между Астрабадом и Ак-Кала поставил сметливых парней с наказом крепко смотреть по сторонам и в случае чего поднять тревогу. Однако в восточной стороне, до самого Куммет-Хауза, никто не наблюдал, — Аннатувак решил, что там нет ни мостов через реку, ни достаточно широкой лощины для прохода большого числа воинов. Вероятно, сарбазы воспользовались его оплошностью. А может быть, они поступили по-иному. Во всяком случае ясно было одно: переход регулярных войск через Гурген означал, что сабли обнажены. И значит…
Развиднелось как-то очень быстро и незаметно. Воздух был неподвижен и душен не по-осеннему.
Аннатувак расчесал пальцами рыжую бороду, обвел взглядом толпу. Собрались, вероятно, все, кто ночевал в крепости и около нее. Люди молчали, и в этом молчании было что-то зловещее, как в недобром затишье перед грозой.
От толпы отделился маленький старичок, совершенно беззубый, с длинной белоснежной бородой.
— Народ ждет ясного слова, сердар! — крикнул он,
подняв руку. — Чем кончился ваш совет?
Его поддержали:
— Сколько можно совещаться! Люди извелись, ожидая решения!
— Если ничего не выходит, скажи! Все будем думать!
— Верно говоришь, Курбан-ага! Народом решим!..
Сердар Аннатувак поднял руку, призывая к молчанию.
— Вот и решайте! — сказал он, когда крикуны успокоились. — Слово за вами!
Толпа загудела. Белобородый старичок подошел ближе к сердару и, глядя ему прямо в глаза — снизу вверх, — сказал:
— Сердар! Если слово за нами, то скажу его я! И слово будет такое: сломать мост через реку и дать кизылбашам шиш вместо лошадей! Пусть идут на нас, если смелости хватит!
Он повернулся к толпе, поднял вверх маленькие сухие руки:
— Так я сказал, люди, или не так?..
— Верно! — закричали со всех сторон. — Правильно!
— Молодец, Курбан-ага!
— Спасибо за доброе слово!
— Ломайте мост!
— Не давать им лошадей!
— Ломайте мост!
Сердар Аннатувак помолчал, словно ждал еще какого-то иного решения. Но люди были единодушны в своем порыве. Он тяжело вздохнул и взмахнул рукой в сторону моста:
— Идите, ломайте!
Толпа с шумом и воем ринулась к мосту.
— Берите лопаты!
— Топоры несите!
— Жгите его огнем! Пусть от него и следа не остается!
— Ломайте!
Казалось, не на мост, а на ненавистного врага двинулось бурлящее человеческое море. Время разговоров кончилось — пора было действовать.
Махтумкули положил руку на плечо Аннатувака, стоявшего в тяжелом раздумье с опущенной головой.
— Не думайте о плохом, сердар. Вы поступили правильно.
Сердар не шелохнулся, но лицо его просветлело.
Весть о разрушении моста у Ак-Кала, переходя из уст в уста, из аула в аул, уже до полудня дошла до Куммет-Хауза. Ее передавали люди друг другу, ее несли специально посланные Аннатуваком гонцы. Они передавали слова сердара: «Каждый, кто считает себя мужчиной, пусть перевозит своих детей и имущество к Соны-Дагу. К вечеру всем собраться в Ак-Кала!»
Слова имели предельно ясный смысл: враг приближается, родная земля требует защиты у своих сыновей. Вздыхая и проклиная судьбу, люди разбирали кибитки, увязывали вьюки. Легко сказать о переселении, но попробуй оставить обжитые места! Все вокруг приобрело особый смысл, особую цену. Даже сухие арыки, даже по-осеннему лысые, неприветливые курганы стали такими дорогими, что, казалось, покинуть их почти все равно, что распрощаться с жизнью. Но покидать было нужно, иного выхода не оставалось.
