Отослав Пермана в Хаджи-Говшан, старый поэт сидел в кепбе сердара Аннатувака и старался сосредоточиться на стихах, тех самых, что родились минувшей ночью. Очень мешала раздраженная, суетливая перекличка женщин, и Махтумкули досадливо морщился, с трудом ловя ускользающую строку.
— Махтумкули-ага, вас ждут! — вбежал запыхавшийся Джума.
— Кто ждет, сынок?
— Сердар-ага и другие!
— Где?
— У моста! Весь народ там собрался!
Махтумкули взял листок с переписанными набело стихами, протянул Джуме:
— Сохрани.
Он аккуратно сложил бумагу и письменные принадлежности в маленькую торбочку, положил ее в хурджун, накинул халат.
Обе кибитки сердара Аннатувака были уже разобраны, женщины и дети увязывали вьюки, подбирали остатки домашнего скарба. Увидев вышедшего из мазанки Махтумкули, они на минуту прервали работу, но времени для разговоров не оставалось, и снова зазвучали торопливые голоса, заметались фигуры в длинных, до земли, платьях.
У моста собрались жители не только Ак-Кала, но и окрестных сел. Людей было столько, что, казалось, ступить некуда. Однако Махтумкули шел свободно — ему быстро уступали дорогу. Сердар Аннатувак поздоровался, сказал:
— Народ ждет вас, Махтумкули-ага!
И отступил в сторону.
Никогда еще за свою долгую жизнь Махтумкули не приходилось говорить перед такой массой людей. Он испытывал необычную робость и смущение, и в то же время ему очень хотелось поговорить с народом, раскрыть ему душу. Стоя на возвышении, он собирался с мыслями. Молчали и люди, ожидая, что скажет поэт.
Махтумкули медленно поднял голову, и голос его, казалось бы тихий, властным зовом суриая долетел до самых задних рядов:
Нет больше равновесья на земле..
Какие судьбы смотрят в наши лица!
Клокочет мысль, как кипяток в котле:
Не тронь ее, она должна пролиться!
Толпа сдержанно зашумела, и шум походил на грозный рокот моря перед бурей. Голос старого поэта стал тверже и громче:
За Соны-Даг врага! И племена
Покроют славой наши имена.
Туркмены, в битву! Чтобы вся страна
Не плакала над нами, как вдовица!
Мы не напрасно кровь свою прольем:
За наши семьи, за родимый дом.
Друзья, мы все когда-нибудь умрем,—
Настало время смерти не страшиться.
Народу ныне говорит Фраги:
Мечь доблести, отчизну береги,
Да не коснутся наших роз враги!..
Клекочет месть, как ярая орлица!
Толпа снова заколыхалась, послышались возгласы одобрения. Сердар Аннатувак сердечно пожал руку Махтумкули, громко, чтобы все слышали, сказал:
— Да сбережет вас аллах для народа!
Со всех сторон протянулись руки, раздались слова одобрения и благодарности. Народ гордился своим поэтом.
* * *
Попив чаю и посовещавшись с сердаром Аннатуваком, Махтумкули стал собираться к отъезду в Хаджи-Говшан. В это время вошел Борджак-бай. Он был зол и испуган, его холеное лицо покрывали лихорадочные пятна, глаза суетливо бегали. Не ожидая приглашения, он прошел в глубь комнаты, нервно швырнул в сторону тельпек и, тяжело дыша, сказал:
— Зря вы мутите людей, поэт! Напрасно подогреваете их чувства!..
Махтумкули промолчал, ожидая, что еще скажет Борджак-бай, — ведь не затем же он пришел, чтобы только высказать свое недовольство.
— Мутите! — повторил Борджак-бай, распаляясь. — Мост поломали, народ взбунтовали!.. А что дальше?.. Что дальше делать будете?
— Напрасно, бай, поднимаете пыль, — спокойно возразил Махтумкули. — Разве я взбунтовал народ? К бунту никто не стремится, но он неизбежен, когда жизнь становится тяжелее каменной горы. Нестерпимый гнет — вот что взбунтовало народ! Но если вы болеете душой за людей, если вы имеете возможность облегчить их положение, я берусь успокоить их.
— Разрушить мост приказал я, — добавил сердар Аннатувак. — Если вы найдете иной выход из положения, исправить разрушенное недолго.
Борджак-бай дрожащей рукой налил чаю в пиалу, пододвинутую сердаром, выпил одним глотком, налил снова и снова выпил.
— Бейся до крови, но оставляй путь к миру, — сказал он, отдуваясь. — Надо и о завтрашнем дне думать! Легко ли меряться силами с государством? Завтра кизылбаши придут сюда с огромным войском, — что тогда станем делать!
Аннатувак сощурился.
— Что же вы хотите предложить, бай?
— Надо постараться отвести беду с полдороги, пока еще не поздно. Давайте поедем снова к господину хакиму. Он человек разумный, — поймет.
— А если не поймет?
— Ну, тогда посмотрим…
В разговор вмешался Махтумкули.
— Я вижу, что бай действительно заботится о народе! — сказал он со скрытой иронией. — Верно, что от беды полезно уйти с полдороги. Что ж, Астрабад совсем недалеко, пусть бай съездит к хакиму. Может быть, ему посчастливится поймать птицу Хумай[79].
Борджак-бай свирепо уставился на Махтумкули.
— Почему это я должен ехать один? А вы? Боитесь? Что, у меня две жизни, что ли?!
— Разве в этом дело? — пожал плечами Махтумкули.
— А в чем же?
— В том, что вы верите хакиму, а я не верю. В этом мире не может быть хороших хакимов. Все они, как голодные волки, рвут добычу. Может ли волк быть чабаном? Не может, бай, даже если его нарядить в шкуру овцы. Вы говорите о жизни, бай. Если бы ценой моей жизни можно было хоть немного улучшить положение народа, поверьте, я не задумался бы пожертвовать ею сейчас же! Все горе в том, что это не поможет. И смелость, бай, тоже надо проявлять в нужное время. Как говорится: «Не трудно мнить себя Рустемом[80] — трудно быть им».
Не находя, что ответить, Борджак-бай молча посапывал. Сердар Аннатувак заметил:
— Скажем, что хаким действительно разумный и хороший человек. Но что он может сделать, если у него приказ свыше? Не возьмет же он наши беды на свою голову?
— В этом-то и суть дела, — сказал Махтумкули, — зло — в сидящих наверху.
Борджак-бай надел тельпек, поднялся.
— Посмотрим, чем это кончится! — с угрозой бросил он и вышел.
Его никто не стал задерживать.
Глава тринадцатая
ХАКИМ ПРИХОДИТ В ЯРОСТЬ
Бурное время… За месяцы пребывания в Астрабаде у Ифтихар-хана не было такого беспокойного н неприятного дня. Сначала, не дав как следует доспать, на самом рассвете разбудили его галдящие туркмены, пришедшие выручать своего поэта. Потом своим спокойствием и непреклонностью суждения Махтумкули вывел хакима из себя. После его ухода заявились старейшины Алиабада, Шахра6ада и Чахарчиля и вконец расстроили его жалобами на плохое положение в селениях. В довершение ко всему пришло сообщение из Файзабада: крестьяне, не желая сдавать лошадей, взбунтовались и перебили старейшин.
Сердито покусывая тонкие губы, хаким думал: «Мало хлопот туркмены доставляют, так теперь еще свои бунтовать вздумали!..»
— Ну, погодите, скоты! — сказал он вслух, словно перед ним уже стояла толпа усмиренных бунтовщиков. — Я вам покажу, как не подчиняться приказу шах-ин-шаха! Вы еще узнаете хакима! Абдулмеджит верно говорит, что с вами надо разговаривать только языком витой ременной плети!..
Он начал ходить по комнате, поминутно роняя с ног широкие домашние туфли.
Вошел юзбаши, поклонился, протягивая письмо:
— Поэт Махтумкули посылает вам, ваше превосходительство.
— Махтумкули? — искренне удивился хаким.
— Так точно, ваше превосходительство!
— Сам принес?
— Нет. Какой-то туркмен передал часовым у ворот.
Сдвинув брови, хаким еще раз перечитал надпись: «Это письмо должно быть вручено лично в руки господина хакима» — и разорвал конверт. Познакомившись с его содержанием, он некоторое время молчал, потом сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, но все же в голосе его прозвучала ярость:
— Какой мерзавец принял это?
Чувствуя что-то неладное, юзбаши несколько раз поклонился:
— Сарбазы, ваше превосходительство!..
— Какие сарбазы?
— Часовые у ворот, ваше превосходительство!
— Позови сюда того, кто принял! Быстро!
— Бе чишим! — снова склонился юзбаши.
Оставшись один, хаким опять поднес листок со стихами к глазам. Он прекрасно понимал, кому адресованы эти напитанные горечью и ядом строки — Феттахом туркмены иронически называли шаха Фатали. Значит, пророчишь падение престола, проклятый туркмен? В тюрьму шах-ин-шаха собираешься запрятать? «Я жив, но распятым считаю себя…»? Будешь распятым, мерзавец, будешь!
В дверях безмолвно возникли юзбаши и рослый усатый сарбаз. Хаким грозно уставился на сарбаза,
— Ты принял это письмо?
— Я, господин хаким!
— Кто тебе разрешил его принять?
Сарбаз молчал, переминаясь с ноги на ногу и испуганно тараща глаза на разгневанного хакима. Язык не повиновался ему.
