— Нет, — сказал Шустер, — я не слезу. Ты мне не сказала всего, и еще не случилось то, что должно было случиться.
— Ладно, — сказала я. — Память у тебя есть. Но хлюпанье здесь не пойдет. Я ссажу тебя, не пожалею. Тем более что ты еще получишь, и очень скоро. И никто тебя не пожалеет, честное слово. Ты здорово получишь, Шустер, так что все–таки лучше тебе слезть. Слезай!
— Не слезу, — сказал Шустер. — Стоит все перенести, но узнать, что случится.
— Пока что–то случится, ты получишь здоровых тумаков. Я еще раз тебе повторяю, чтобы ты не сомневался. Потом не говори, что ты не знал, и тому подобные вещи.
— Не скажу, — заверил Шустер. — Но от кого я получу? Если уж все равно получу — а я должен получить обязательно, потому что я никогда в жизни не дрался, — так по крайней мере знать, от кого.
— От Шефа, — сказала я. — От Шефа и других. И если подумать, как они тебя побьют, мне даже жаль, что я тебя не оставила выращивать шпинат. Тебе, Шустер, огородничество больше подходит, чем кулаки.
— Кто такой Шеф? — спросил он.
— Это тот, который охраняет могилу этой ночью до рассвета. А ты должен попасть на могилу раньше, чем наступит утро.
— И ты? — спросил он.
— И я, но позже тебя. Мне нужно сделать одно дело. Не очень большое, но его нужно сделать, так что все равно ты приедешь раньше, а я только потом. Но я тоже наверняка приеду туда до того, как настанет утро, и тебя не успеют прикончить.
— Я могу тебя подождать, — сказал он.
— Нет. Это дело для одного. А ты иди туда и там получишь.
— Я пойду, конечно, пойду, но хотелось бы, чтобы ты знала, почему я это делаю, — сказал Шустер.
— Я знаю, почему ты это делаешь. Точно знаю. Но нужно мне и говорить.
— Нет, нужно. Потому что меня никто никогда не выбирал, а ты вот выбрала.
— Эй, Бэмби, — крикнула я, — я не выращиваю шпинат.
— Смываюсь, — сказал он. — Дело тут не в заигрывании. Дело в том, не могу ли я быть тебе чем–нибудь полезен, и больше меня ничего не интересует. Можешь отправить меня на адские работы. Важно, что ты меня выбрала. Почему?
— Потому. Если ты воображаешь, что я теперь ударюсь в сентименты, то жестоко ошибаешься. И не думай, будто это большая радость — выбрать именно тебя. Я выбрала тебя, потому что существует кризис. Существует абсолютный кризис на людей в городе, я ходила с самого утра до сих пор, и было бы много лучше мне оставаться все время на кладбище. Но после обеда хоронили Манану, и я рисковала встретиться с ними. Я рисковала встретиться с, людьми из Каменного дома, а это все равно что заразиться чесоткой души. Вот почему я выбрала тебя, теперь понимаешь?
— Нет, — сказал он. — Я понимаю, почему ты не выбрала других, но почему выбрала меня — нет. Однако я выясню, это очень важно. В этой твоей истории с кладбищем моя история важнее всего, потому что очень долго я был для тебя просто жирной свиньей. Да в общем и сейчас остался. Потому–то я и не знаю, отчего ты мне даешь отпущение грехов, и потом ты украла этого коня, а рыжеволосая девушка не ворует коней. Черт возьми, никогда не ворует коней.
— Нет, ворует, Шустка. Ворует. Рыжеволосая девушка может делать все, что хочет. Мне никто никогда не поставит условий, только я сама. Потому что всегда случается так, как сегодня: видишь издали сверкающий город, и он манит тебя, а потом тебе кажется, сверкает Крепость, из которой ты ушла, счастье всегда где–то вдали, но счастье, предоставленное тебе другими — заруби себе это на носу, — счастье, пришедшее извне, а не изнутри, это внутри нас, но мы его не замечаем именно потому, что оно очень наше и напоминает слова, от которых остались одни только буквы, а смысл давно уж исчез. Ради этого счастья, дорогой Шустер, стоит пойти на все. На все, на все, чтобы обрести подлинную свободу — за ней гоняешься, а она ускользает, и так без конца. А теперь отправляйся в Крепость и не философствуй, потому что шпинат не выращивают из мáксимов. Твоим изабеллам нужно, чтобы ты был как можно глупее. Нужно, чтобы ты был очень глуп, Шустер, честное слово, чем ты глупее, тем сильнее, тем выше, ей–богу, тебе не понадобится даже балкон для серенад, глупость все тебе заменит. Важно, чтобы это была абсолютная глупость. А теперь отправляйся на кладбище, но вначале зайди к Ульриху. Зайди вначале к сыну пастора и скажи, чтобы он пришел. Скажи Белокурому Ули, что нам на кладбище понадобится светильник, а его волосы тут очень ценны. И еще скажи ему, что за эту честь можно претерпеть несколько ударов. Потому что Шеф и ему непременно влепит. Но немного. Другие–то сами от него получат, ибо у Ули стальные мышцы, и в этом смысле он отомстит и за тебя. Давай! Ты идешь?
Ворота Крепости были закрыты. Привратник спал. Я подождала, пока Шустер отделит лозу дикого винограда от дерева. За стенами Крепости взошла луна. Большая и красная, покрытая турецким золотом. Она взошла и зацепилась за решетку ограды тополей. Так что Шустер, лежа на спине, размахнулся и ударил ногами эту круглую монету, а когда я вывела коня на дорогу, луна перевернулась и вышла из Крепости. Она перебралась через стену и направилась за мною вслед. Но я свернула налево. Там проходил прямой путь к городу. Я двинулась налево и вниз, а луна осталась надо мною в листьях. Она осталась в листьях, и только искры от нее просыпались на тропинку. Я наклонилась к гриве и попросила коня остерегаться пламени. Я просила его несколько раз, но он не остерегся, и в конце концов у него занялись копыта. Тогда я спешилась. Я вошла в лес и влезла на дерево. Конь стоял на тропинке. Я оглядела его внимательно, это был очень красивый конь. Вороной, с рубиновыми копытами. Я приказала ему, И он пошел по дороге, и в движении он был очень красив, маслянистая чернота стекала с гривы на стволы деревьев, а копыта ослепительно сверкали. Я позвала его назад, и прыгнула ему прямо на спину. Он приподнялся на дыбы, а потом побежал рысью, и, когда я наклонилась к гриве, чтобы отдать ему приказ, мы уже въезжали в город.
Фасад пансиона святой Урсулы казался при луне белым. От больших, не закрытых ставнями окон потоками струился отраженный свет, заставлявший сверкать зелень газона. Кто–то обильно полил траву из шланга, И капли воды скользили по стеблям круглыми пуговицами. Я заехала за решетку, изображавшую птиц, задние ворота были открыты, так что трудностей я не встретила. Я спешилась, привязала коня за щеколду и вошла в дом. Все было неподвижно. В комнате кровати были постелены, но непорочная белизна простынь не сохранила ни следа их хозяек. Мой рюкзак лежал там же, где я его оставила, и, взяв его, я вышла на цыпочках. В квадратном дворе мне никто не встретился и во внутренних коридорах тоже, но, когда я вернулась к двери, конь исчез. Я тихонько засвистела. Потом громче. Конь не откликнулся и не пришел. Я немного подождала, и, когда слух мой привык к окружающей тишине, я различила, как жует конь и как сухо потрескивает сено. Было ясно, что он нашел себе еду где–то поблизости, но где, я не знала, шум проникал откуда–то снизу, с земли, он крался отовсюду, как ящерицы. Потом мне в нос ударил запах отавы, мятое сено всегда пахнет свежей травой, но тут запах буквально ударил меня, не может быть, чтобы здесь была только одна лошадь. Запах привел меня к сеновалу, помещавшемуся позади пансиона. Я сразу его не заметила. Дверь была открыта, прислонена к стене и подперта колом. Конь стоял у ясель слева, зарывшись мордой в теплое сено. Я тоже взяла пригоршню сена и принялась сосать сладкие травинки. Усевшись у порога на рюкзак, я внимательно разглядывала копну травы, сухих подсолнухов, наваленную под крышу. Пахло одуряюще. Луна проникла сквозь доски и вошла сюда, и там, где она высвечивала, копны сена оказались как бы снятыми крупным планом на киноленту, были ясно видны цветы и листья, и только было непонятно, откуда брался этот треск, ведь луна есть луна, а не вентилятор. Итак, сено вздымалось и падало целыми копнами, будто подхваченное воздушными вилами, оно пребывало в постоянном движении, словно дышало. Мне стало страшно. И удивительно. Над ним что–то зажглось — снизу настороженно смотрели глаза. Я почувствовала, что кто–то наблюдает за мной, но не знала, кто, потому что глаз было несколько и все они выглядывали из–под сена. Я видела их то там, то тут, а потом они скрылись. И вдруг появились в таком множестве, что, казалось, заполнили все сено. Они уставились на меня со всех сторон и ждали. Ждала и я. Лошадь, пожевав сено, обнюхала мне уши. Я отодвинула ее морду, и в этот момент где–то очень далеко раздался бой крепостных часов — они били двенадцать раз, и у меня не было больше ни терпения, ни времени, я встала и, подошла к сену, откуда смотрели глаза.
— Эй, чего ты на меня уставился? — крикнула я солдату, выглянувшему из сена, он оказался в фуражке. — Что ты на меня уставился, не видел никогда девушки? Людей вообще не видел?
