Чтобы успокоить Лейлу, а скорее всего, повинуясь естественному желанию вспомнить до малейших подробностей все, что предшествовало удаче, Тархан начал рассказывать обо всем, что произошло за сегодняшний день. А Лейла слушала, смотрела на полностью очистившееся от туч небо и думала: «Может быть, одна из этих ярких звездочек и есть звезда моего счастья? Может быть, она загорелась только сегодня и теперь освещает нам путь к удаче и радости?» Немного погодя мысли ее перескочили на другое, и она, вспомнив привязанного к кусту туранги Караджу, передернула плечами.
— Замерзла? — спросил Тархан. — Достать второй халат?
— Нет, — сказала Лейла, — я просто подумала: хорошо, что дождь перестал и потеплело…
— А-а-а… — догадался Тархан, — ты об этом недоумке, о Карадже? Да это, милая, такой пройдоха, что из блохи жир сумеет вытопить! Он, поди, уже отогревается в своей кибитке да придумывает, что бы такое половчее соврать Садап, чтоб о позоре своем не рассказывать! Уже утро скоро. Видишь вон ту яркую звезду справа? Ее утренней звездой называют. Раз она появилась на небе, значит, скоро рассвет. А мы, даст аллах, к этому времени до Атре-ка доберемся. Оттуда рукой подать до дуечи[82], сразу за Соны-Дагом их земли начинаются. А уж у них-то нас сам шайтан не найдет! У этих бедняг Адна-сердар тоже в печенках сидит — не дальше, как в позапрошлом году пытался завладеть их пастбищами, а сколько раз скот угонял — сосчитать трудно! Вот, наверно, радуются, если весть дошла, что его кизылбаши схватили!
— Мы у них не останемся? — спросила Лейла.
— Нет, — сказал Тархан, — это все-таки близко. Мы поедем в Ахал, а оттуда — в Мары. Ты когда-нибудь о Мары слыхала, Лейла-джан?
— Да…
— Вот это места так места! Я там один раз мальчишкой был, а до сих пор помню. Куда ни глянешь — сплошные сады. Прямо рай земной! Вот там мы с тобой обоснуемся и заживем как люди. Мы теперь — птицы вольные, будем летать по степи до тех пор, пока не найдем своего счастья, верно, Лейла-джан?
— Мне все равно, — тихо сказала Лейла. — Лишь бы ты был со мной…
Тархан намотал уздечку на луку седла, перекинул ногу, сел боком, обнял Лейлу за талию и начал жадно целовать ее. Она сначала отвечала на поцелуи, потом попыталась отстраниться, чувствуя, что руки Тархана становятся все более беспокойными и настойчивыми, а губы все более требовательными.
— Не нужно, Тархан-джан… Ехать быстрее надо!..
Но Тархан, кажется, уже потерял голову. Он все сильнее сжимал в объятиях Лейлу, не отрываясь от ее губ, рука его торопливо и неловко ласкала грудь женщины. И Лейла, поддаваясь одуряющему влиянию страсти, все больше сникала в его объятиях.
Трудно сказать, обо что это мог споткнуться гнедой на ровном, как стол, такыре, но он споткнулся, едва не упав на колени. Испуганно ойкнув, Лейла уцепилась за луку седла, а Тархан, не сумев удержаться в седле из-за своего неудобного положения, шлепнулся на землю.
Оправившись от короткого испуга, Лейла засмеялась:
— Говорила же тебе, что ехать надо!..
Тархан, держась за узду коня, смотрел на Лейлу еще не остывшими глазами.
— Может быть, отдохнем немного, Лейла-джан?
— Нет, — сказала Лейла решительно. — Скоро рассветет, надо подальше уехать от этих мест…
— Ну, коли так, держись, Лейла-джан! — с задорным сожалением крикнул Тархан, садясь в седло и опуская плеть на широкий круп коня. Гнедой закусил удила и рванулся вперед.
Рассвет не заставил себя долго ждать — небо на востоке начало бледнеть и розоветь, потянуло утренним холодком — острым и бодрящим. Покачиваясь в седле в такт размеренной рыси коня, Тархан мурлыкал какую-то песенку без слов. Первое возбуждение, вызванное побегом, улеглось, настроение было ровное и веселое. В противоположность Лейле он был твердо убежден, что самое тяжелое и страшное осталось далеко позади, что птица Хумай прочно села на его плечо. Разве сама природа не помогала беглецам? Поднявшаяся с вечера буря загнала всех по своим кибиткам, а когда подошло время беглецам садиться в седло, дождь прекратился, словно по чьему-то повелению. Вот и сейчас погода такая стоит, что скорее весну напоминает, чем осень: не холодно и дышится свободно, травы, умытые недавним дождем, посвежели так, словно для них наступает пора цветения, а не увядания. И вокруг Хаджи-Говшана тоже все зазеленело… Интересно, что там сейчас творится? Караджа, небось, не знает куда глаза девать от позора и попреков Садап, а она, растрепанная и злая, бегает из кибитки в кибитку, рвет на себе одежду, просит помощи. Кто ей поможет! Был бы сердар дома — тогда дело совсем иное: сумел бы и людей поднять, и на правильный след навести их, а так никто не станет кланяться перед Садап и Илли-ханом, напрасно Лейла волнуется…
Солнце уже зажгло вершины Соны-Дага, когда Тархан и Лейла достигли холмов Атрека. Холмы были неприветливы и голы, только редкие кустики да блеклая трава росли на них. Тархан решил сделать здесь привал. Он долго направлял коня с холма на холм, пока не высмотрел наконец низинку, поросшую невысокими деревцами. Соскочив с седла, он помог сойти Лейле. Потом развязал один из хурджунов, вытащил из него торбу с ячменем, подвесил ее к морде гнедого. Теперь следовало заняться чаем — вода была припасена еще дома, а сушняка кругом валялось сколько угодно. Тархан быстро набрал хворосту и стал было раздувать костер, как его окликнула Лейла. Он повернулся не столько на голос, сколько на испуг, прозвучавший в нем:
— Смотри, Тархан!..
Он посмотрел, куда указывала Лейла, и во рту у пего сразу стало горько и сухо: четверо всадников рассматривали их с ближайшего холма. «Что делать? — не поднимаясь с корточек, мучительно думал Тархан. — Неужели проклятая Садап проснулась вовремя и догадалась послать погоню в Атрек! А может, весть дошла уже до соседних сел и оттуда выехали джигиты, чтобы перехватить беглецов? Наверное, именно так, потому что всадники казались незнакомыми. Как жаль, что он расседлал гнедого! Сейчас бы бросить Лейлу в седло, гикнуть — и пусть попробуют догнать. Ничего не выйдет, — с отчаянием подумал Тархан, — конь устал да и у всех четверых ружья — от пули далеко не уйдешь».
— Эй, ты, кто такой? — окликнул один из всадников.
— Такой же, как и вы, слуга создателя! — независимо ответил Тархан, решив, что робость и покорность здесь уже не помогут, и подумывая, как бы это ухитриться справиться одному с четырьмя. Ах, если бы не ружья у них!..
Всадники о чем-то тихо посовещались, тронули коней и съехали в низинку. Тархан поприветствовал их, не поднимаясь. Самый старший из всадников покосился на Лейлу, с головой закутавшуюся в халат, и сказал:
— Доброго пути тебе, иним!
У Тархана сразу отлегло от сердца, и он искренне ответил:
— Спасибо, яшули! Вам тоже доброго пути!
— Откуда и куда путь держишь?
— Ай, в степи много проезжающих слуг аллаха! — попытался отмахнуться Тархан. — Я один из них…
Однако седобородый цепко смотрел желтым ястребиным глазом и не собирался удовлетвориться такими уклончивыми ответами.
— Откуда родом?
— Из Чандыра я, яшули, — соврал на всякий случай Тархан.
Седобородый как будто удивился.
— Из Чандыра?.. А в этих местах чего делаете?
— Ай, вышло одно дело — я и приехал.
Низкорослый всадник с короткой шеей и редкой бороденкой, все время приглядывающийся к Тархану, сказал:
— А я тебя, брат, где-то видел… Клянусь аллахом, лицо твое очень знакомо!.. Где же я мог тебя видеть?.. Послушай, не в Хаджи-Говшане ли мы встречались?
— Допустим! — сердито ответил Тархан, вновь насторожившийся при упоминании о Хаджи-Говшане. — Ну, и что из этого?
Ответил третий всадник — молодой, нарядно одетый джигит в роскошном белом тельпеке:
— Видно, Чандыр — такое место, где ветров много бывает, и парень захватил с собой мешок ветра. Эй, брат, где ты собираешься опростать его?
Короткошеий засмеялся и поддержал товарища:
— Давай, иним, здесь развязывай!
Поняв, что ему не верят и что силой, пожалуй, не вырвешься, Тархан решил вести себя поскромнее и обратился к седобородому, справедливо рассудив, что он является главным:
— Не задерживайте меня, ага! Я вам правду говорю, что по делу приехал сюда. Вот эта бедняжка заболела: месяца три или четыре бессонницей страдает. Мне посоветовали показать ее Эмин-ахуну в Куммет-Хаузе. Приехал вчера, а ахуна нет и народ в большой тревоге. Говорят, вроде, кизылбаши приближаются к Куммет-Хаузу, Решил приехать, когда в мире поспокойнее станет, и ночью отправился назад. Есть у меня среди дуечи один знакомый человек. Думал к нему заехать в гости, а затем уже домой двигаться, — вот потому и оказался в здешних краях.
— Как зовут вашего знакомого? — спросил седобородый.
— Ай, видел я его только один раз… Курбаном, кажется, зовут!
