Старик продолжал угрюмо молчать. Уже несколько дней его не оставляло плохое настроение. И сегодня он хмурился с самого утра, а теперь вот, увидев дочь на самой верхушке замерзшей ели, и вовсе стал мрачнее тучи. Но разговор о болоте забрал его за живое, глаза старика загорелись. Как он ненавидел это болото! Вот на что можно было наконец излить всю свою досаду, все раздражение.
— Растет, конечно! Расползается все шире по лесу, а ведь болотная вода — это сущая отрава. Деревья от нее хиреют и гибнут. А те сосны да березки, что выживают, так и остаются кривыми и горбатыми.
— Неужто на него управы нет, на болото?
— А откуда ж ей быть, глупая? Разве человеку одолеть эту прорву?
— Смешно тебя слушать. Люди сейчас пустыни орошают, новые реки и каналы прокладывают, а ты…
— Что из того? Думаешь, раз так, то и наше Люмату осушат? Нет, в такой дыре, как у нас, и советской власти ничего не сделать. Да и нет толку что-нибудь затевать в таком безлюдном месте, когда в других местах живет столько народу. — И, еще более ожесточившись от собственных слов, он схватил вожжи и сердито крикнул мерину: — Но-о!
Дороги тут не было. Приходилось все время направлять лошадь то вправо, то влево, туда, где между деревьями виднелся просвет пошире. Местами еще лежал снег, а местами, на проталинах, зеленел уже совсем пушистый мох и блестели на кочках темно-зеленые листочки брусники.
— Ну и пусть оно растет, это болото, — сказала шедшая за дровнями Анне. — С нашим Сурру ему все равно не справиться. Такого большого леса поискать — не найдешь.
— Был большой, станет маленьким! — буркнул Нугис и яростно хлестнул гнедого.
Девушка удивленно подняла брови: отец никогда не бил лошадь. Но как ни велико было ее удивление, она, хорошо зная отца, ничего не спросила: старик все равно бы не ответил, разве только пожал бы плечами и пробурчал под нос: «Да ладно…»
Уже несколько дней отец был сам не свой, словно какая муха его укусила. Это началось еще в четверг, после того, как он сходил в Туликсааре, к новому лесничему. И что его там так расстроило? Сегодня уже суббота, а он хоть бы словцом об этом обмолвился. То ли сам новый лесничий отцу не понравился, то ли тот огорчил его плохими новостями? А, может, кто другой обидел старика в Туликсааре? Поди догадайся! Расспросы не помогали, потому что отец упорно отмалчивался. Он вообще-то был не из болтливых, с ней еще перекинется за день словом-другим, а на людях всегда словно дара речи лишался. Это и раньше с ним бывало, что если у него какое расстройство, так он даже и с ней перестает разговаривать и, будто немой, все руками да взглядами объясняет: на то пальцем покажет, на другое — глазами или головой. Анне хорошо понимала этот язык, но не любила его. К уединенной жизни в лесу она уже привыкла, но таким же молчальником, как отец, стать не могла: она была вся в мать — веселая, общительная, разговорчивая. Поболтать с человеком, послушать его было ей просто необходимо, она без этого не могла. Но в Сурру, в лесничьей сторожке, они с отцом бывали целыми неделями, а то и месяцами совсем одни. Ближайшее жилье находилось верстах в пяти, по делу к ним заглядывали редко-редко, а по собственной охоте и того реже. Разве что иной парень начнет вдруг за ней ухаживать да наведываться по вечерам в Сурру. Это уже случалось (говорят, что она собой ничего, да и к тому же приветливая), но продолжалось каждый раз недолго: видно, парням чего-то в ней не хватало, — может, находили, что нрав у нее больно строгий.
Так вот они и жили вдвоем с отцом и молчали порой целыми днями. Но все же никогда это не продолжалось так подолгу, три дня подряд.
Дома они снесли мешки в баню, и отец принялся высыпать шишки на полати, устроенные в сенях. Анне распрягла лошадь, отвела ее в хлев, и, вернувшись в баню, затопила печь. После Нового года они почти каждый день только тем и занимались, что топили свою баньку да крутили ручку самодельного, сооруженного из бочки, триера, который лущил рассохшиеся шишки, сосновые и еловые.
В Сурру уже давно был выполнен план по заготовке лесных семян, но отец все продолжал собирать и лущить шишки — боялся, как бы вдруг весной, во время сева, не пришлось выпрашивать семена в лесничестве.
Из трубы поднялся дым. Ветер стих, лес начал засыпать. Все умолкло, только время от времени раздавался голос вяхиря: «Кут-кут, кут-кут…» Потом вдруг с громким карканьем пронеслась вдоль реки воронья стая — она возвращалась в еловый лес на Каарнамяэ, в свою колонию.
Край солнца коснулся леса, и между деревьями вокруг дома начали сгущаться сумерки.
— Анне!
Девушка остановилась. Отец больше ничего не сказал — он молча сидел на пороге бани, попыхивая трубкой. Дочь уселась рядом с ним. Молоденькая выдра Кирр мигом юркнула к ней на колени и распласталась на них, такая мягкая и расслабленная, будто у нее не было костей. Так она могла нежиться часами.
Минут десять они сидели в тишине. Потом над их головой раздалось громкое стрекотанье сороки, севшей на крышу. Наклонив голову, птица поглядела на них, и то ли ей не понравился табачный дым, но она вдруг сердито взмахнула крыльями и перелетела на голую ольху.
— Что ж ты не пошла сегодня в Туликсааре? — спросил наконец отец и принялся выбивать трубку.
Анне и сама сейчас думала об этом. Ведь она действительно собиралась пойти и еще на неделе предупредила отца, что в субботу отправится в кино и останется потом на танцы. Задумавшись, девушка нечаянно дернула выдру за круглое коричневое ухо, и та, мигом перевернувшись на спину, ухватила ее своими острыми зубами за палец. Не злобно, но предостерегающе.
— Неохота, — ответила наконец дочь. — Я передумала… Уж очень далеко…
— Могла бы запрячь гнедого…
— Хватит его гонять, и так весь день таскал сани по корням да пням. И не очень-то мне хочется в кино…
Прозвучало это не слишком убедительно. Анне любила ходить в кино, не пропускала она и ни одной гастроли уездного театра. Да и потанцевать она была охотница: могла без конца кружиться в вальсе, а уж польку отплясывала так, что никому из местных девушек не угнаться. И если бы отец не был таким подавленным, она бы сегодня обязательно пошла в Туликсааре. Но как было оставить его одного в таком настроении?
У их ног лежали на земле Стрела и Молния, длинноногие гончие. Опустив головы на вытянутые лапы, они зорко следили за каждым движением Кирр. Им так хотелось приласкаться к хозяйке, но пока на ее коленях лежит этот нахальный зверек, лучше было оставаться на месте. Еще цапнет, чего доброго, за нос, а дать ему сдачи, вцепиться в него и оттрепать на славу, — никак нельзя, накажут. Ничего не поделаешь, приходится смирно лежать в стороне и завистливо поглядывать на эту коричневую тварь.
— Не горюй, — сказал наконец лесник. — Недолго еще тебе скучать. Пройдет несколько месяцев, и в Сурру столько народу будет, что на твоей ярмарке.
— Будто нужна мне эта ярмарка, — улыбнулась Анне. — Но иногда хочется сходить в кино или в театр… Все-таки разнообразие…
— Погоди. Тогда здесь такой театр будет, что… начнешь в лес от него бегать. Для разнообразия.
— Ты это о чем? О весенней посадке, что ли? До нее ведь еще далеко.
— Какая там посадка! Уж нам тут покажут что-нибудь похлеще.
Анне насторожилась. Наконец-то она услышит, о чем думал отец все эти дни, что его мучало. Но он опять молчал и рта не хотел раскрыть, — дескать, хватит, поговорили. Девушка взглянула на него искоса и невольно улыбнулась. Ей вспомнилось, как один лесоруб назвал его моржом. Отец тогда очень рассердился, но тот отчасти был прав: старик действительно слегка напоминал моржа. И все же какое славное у него лицо: спокойное, уверенное и, пожалуй, упрямое. Все черты твердые, словно топором вырубленные.
О каком же это «театре» он говорит? Теперь так скоро не узнаешь, жди, пока опять разговорится, — не один день может пройти. О чем же это он? Ведь в Сурру так тихо… Зимой, правда, людей бывает побольше: приезжают колхозники за сушняком, за строительным лесом, начинаются работы на делянках, — впрочем, не здесь, а вдали от них, главным образом в районе Мяннисалу. Иногда, однако, посылают лесорубов и на Каарнамяэ. Тогда через Сурру тянутся вереницы людей с топорами и пилами, скрипит снег под полозьями саней. Лесорубы ночуют обычно в Сурру. Приходят они поздно вечером, когда на небе уже мерцают звезды и заборные столбы потрескивают от мороза. Люди разогревают капусту со свиным салом, сваренную дома, пьют горячий, как огонь, чай или кофе. Это в большинстве случаев спокойные, пожилые люди, которые после еды посидят с полчасика, покуривая трубку или самокрутку, а затем завалятся спать на соломе, принесенной из риги. Эти нашествия бывали редкими и никогда не продолжались больше одного-двух месяцев. Осмус избегал Сурру, и крестьяне, работавшие по трудовым обязательствам, хвалили его за это, потому что никому не нравилось гонять лошадей более чем за десять километров по лесному бездорожью. Так что и лесорубы рады были убраться отсюда поскорей, да и Нугис, едва те исчезали, сразу веселел. Бывало это обычно ранней весной, и в эту пору старик всегда словно перерождался, становился живым, бодрым, деятельным. И чем меньше он обнаруживал после ухода лесорубов свежих вырубок, тем скорее приходил в себя.
