— Тебе же звонил Таратура. А Таратура не может находиться далеко от Миллера. Профессор сейчас больше чем когда бы то ни было нуждается в охране.
Честер хлопнул себя по коленке:
— Чёрт возьми, знаешь, когда я разговаривал с Таратурой, мне послышался в трубке чей-то голос. Теперь мне кажется, что это был голос Миллера.
— Это очень важно, — сказал Гард.
— Впрочем… — Честер наморщил лоб и отодвинул от себя кружку с пивом. — Таратура не мог звонить из другого города?
— Ты спрашиваешь меня? — сказал Гард.
— Я с большим удовольствием спросил бы это у самого Таратуры.
— Что он говорил?
— Оживился, когда узнал, что я сижу с президентом. Какой я идиот! — вдруг воскликнул Честер.
Гард вопросительно посмотрел на него:
— Лично я в этом никогда не сомневался.
— Таратура сказал, что хотел бы взглянуть на президента собственными глазами, — продолжал Честер, не обратив внимания на реплику Гарда.
— Так, так, — напрягся Гард, — и что дальше?
— Дальше ничего не было, — пожал плечами Честер. — Он не пришёл.
— Или ты его не дождался?
— Сколько можно было ждать? Я прождал лишних полчаса, а он просил всего полторы минуты…
— Что?! — Гард насторожился. — Повтори, что ты сказал, и в деталях вспомни свой разговор с Таратурой!
— Подожди, не нажимай на меня так сильно… Ну да, он сказал, что находится где-то неподалёку, что от него до «Перста» полторы минуты ходьбы.
— Нет, Честер, ты не идиот, — сказал Гард. — Ты король идиотов!
Полторы минуты… Гард быстро прикинул: за час человек быстрым шагом проходит что-то около шести километров. Днём в городе это, пожалуй, максимум возможной скорости. Сто метров в минуту. За полторы минуты — сто пятьдесят. В крайнем случае — двести. Бежать Таратура, конечно, не собирался, это привлекло бы к нему внимание. Значит, круг с радиусом около двухсот метров с «Перстом» посередине. Это уже кое-что! Впрочем, даже не круг, а что-то вроде овала. Ведь «Указующий перст» расположен на склоне. С восточной стороны город подступает к нему из низины, оттуда добираться до кабачка дольше. Зато с запада человеку, направляющемуся в «Указующий перст», нужно спускаться вниз.
Через несколько секунд Гард и Честер склонились над подробнейшей полицейской картой города, которую предусмотрительный комиссар всегда держал при себе.
Гард аккуратно очертил карандашом замкнутую линию вокруг кабачка. К счастью, застройка в этом месте была не очень плотной, и внутри зоны оказалось всего лишь около двух десятков зданий, в которых мог бы скрываться Миллер. Некоторые из них сразу можно было отбросить — например, районное полицейское управление и пансионат для слабоумных. Трудно было также предположить, что профессор нашёл себе пристанище в пошивочном ателье мадам Борвари.
Была ещё маленькая лавочка под претенциозным названием «Часы нашей жизни», которую содержал старый чудаковатый еврей Вано Рабинович, по прозвищу Ренникс. Он был так древен, что никто из местных жителей при всём желании не мог припомнить того времени, когда он был молодым. Вано Рабинович жил тем, что скупал старинные, давно заржавевшие часовые механизмы, с большим искусством и изобретательностью реставрировал их, а затем продавал таким же неисправимым чудакам, как он сам. Дважды в год, с интервалом приблизительно в шесть-семь месяцев, лавочку обворовывали. Ни всевозможные хитрости Рабиновича, вроде сирен, долженствующих выть во время кражи, ни постоянный полицейский пост, ни, наконец, бдительность всего района не спасали лавочку от разграбления. Воры подчищали её, как голодные коты миску со сметаной, благородно оставляя хозяину только рабочие инструменты. Ограбление производилось с такой роковой и потрясающей неизбежностью, что лет двадцать назад Рабинович прекратил всякое сопротивление, хотя никуда не уехал, ибо был верующим и полагал, что от судьбы бегать неприлично. Оставшись в одних подштанниках, но зато с инструментами, он после каждого грабежа возрождался, как птица Феникс из пепла, и к очередной краже у него опять поднакапливались новые заказы и новые сбережения, которые он старался не копить, а быстрее тратить. Вот почему Вано Рабинович жил на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая, не трясясь над каждым леммом и не превращаясь в скрягу.
Вообще не было бы ничего удивительного, если бы часовщик предоставил убежище Миллеру. Он мог сделать это хотя бы из чувства справедливости или просто из любви к необычному.
— Исключается, — сказал Гард, когда его карандаш упёрся своим остриём в маленький квадратик на карте, изображавший «Часы нашей жизни». — Там, где воры чувствуют себя как в своём заповеднике, Миллеру делать нечего.
Скоро внутри овала, очерченного Гардом, осталось всего четыре здания. В одном из них находилось районное полицейское управление. Когда карандаш комиссара полиции добрался до него, Честер был абсолютно уверен, что Гард пропустит его. Но Гард поставил возле знак вопроса.
— Это ещё почему? — удивился Честер.
— Если ты хочешь спрятаться, — наставительно сказал Гард, — прячься там, где тебя заведомо искать не будут.
— Ну что же, не будем терять времени, — сказал Честер, поднимаясь. — Отправимся?
— Минуту, — остановил его комиссар. — Мы обязаны предусмотреть запасной вариант. У нас слишком мало времени, чтобы ошибаться.
Над этим вариантом Гард размышлял почти весь остаток ночи. Он лежал на спине, подложив ладони под голову, и рассеянно наблюдал, как по оконным занавескам беспорядочно бродят разноцветные краски рассвета, — так лучше думалось. «Если в живых остался двойник профессора, — размышлял Гард, — то у него, вероятно, имеются далеко идущие политические цели. Поэтому-скорее всего он будет отсиживаться в своём убежище до тех пор, пока обстановка не накалится в достаточной степени. Но, предположим, действует настоящий профессор — что тогда? Трудно предположить, что всё это — просто весёлая рождественская шутка. В таком случае вся мистификация с президентами предпринята для того, чтобы заставить сильных мира сего отказаться от осуществления идеи массового дублирования людей. Но если так, можно ожидать, что Миллер, добившись нужного эффекта, выйдет из укрытия. Он должен рано или поздно появиться на сцене и, как принято говорить с лёгкой руки великого Альфреда-дав-Купера, „ткнуть пальцем в суть“. Не исключено, что профессор предъявит что-то вроде ультиматума. Ведь не будет же он в самом деле до конца дней своих сидеть в подполье! Маловероятно также, что Миллер попытается бежать за границу, бросив на произвол судьбы жену, друзей, коллег по работе и саму установку. Кому же он будет предъявлять ультиматум? Президентам? Нет. Дорону, от которого непосредственно зависит его судьба учёного, вот кому. Хотя в поступках Миллера, как и в поступках любого другого человека, нельзя быть уверенным заранее… Впрочем, даже если он явится не к Дорону, а к президентам, он всё равно окажется в руках финансовых воротил, и те постараются захватить профессора. А если они его перехватят, он в лучшем случае окажется в руках у Дорона. Но ещё неизвестно, можно ли считать этот случай действительно лучшим. Так думал Гард, и приблизительно так он изложил сейчас Честеру свои предположения».
— Это только догадки, — закончил Гард. — Но кое-какие меры мы всё же должны принять.
— Убей меня Бог, чтобы я хоть что-нибудь понимал! — честно признался Фред.
— Необходимо одновременно с поисками Миллера организовать его перехват на тот случай, если он действительно явится к Дорону.
— А-а-а, — сказал Честер. — Тебе нужны люди?
Гард кивнул:
— Своих обычных помощников, как ты понимаешь, я не могу привлечь.
— Хорошо, — коротко сказал Честер, — буду через час…
Он вернулся в сопровождении двух скромно одетых молодых людей.
— Знакомьтесь, — сказал Честер. — Ральф Уорнер, шофёр моей бывшей редакции. Мы с ним немало поездили в своё время, не правда ли, Ральф?
— Бывало, — бодро произнёс маленький широкоплечий крепыш в берете и кожаной куртке.
— А это, — продолжал Честер, похлопывая по плечу гиганта в толстом вязаном свитере, — мой товарищ по армии, Бенк Норрис. Он был отличным боксёром, а сейчас служит грузчиком в торговой фирме «Крептон и Кº». Ручаюсь за обоих, как за самого себя.
— Отлично, — сказал Гард. — К сожалению, я не могу сейчас посвятить вас во все подробности. А потребуется вот что…
И комиссар как можно подробнее описал им приметы Миллера и Таратуры. Один из парней должен был занять позицию неподалёку от входа в особняк Дорона, а другой — в парке возле люка потайного хода.
Разумеется, Гард отлично понимал, что оба парня понятия не имеют о методах сыска. Однако это не очень смущало комиссара. Во-первых, чем меньше традиционно поднятых воротников, газет, прикрывающих лицо, глупых улыбок при столкновении с человеком, за которым установлена слежка, тем меньше подозрений. Ну а если на Уорнера и Норриса всё же обратят внимание, то в той перепутанной толчее конкурирующих друг с другом сыщиков, которая, вероятно, происходит сейчас возле дома Дорона, их просто примут за чьих-то людей.
