— И вот так всегда, — подытожила она, чуть отдышавшись. — Не нам, приговоренным к смерти, ударяться в хохот. Это все равно как если бы негры-невольники вдруг пустились в пляс на палубе корабля, увозящего их в рабство.
Что я мог на такое ответить? Поэтому молча предложил мадам Бершо понюхать одеколон из флакончика, который имел обыкновение постоянно носить при себе. Она воспользовалась предложенной помощью и вскоре пришла в себя, и мы продолжили прерванную прогулку. Казалось, ничто не в силах помешать мадам Бершо передвигаться по Парижу пешком — просто потому, как она сама призналась, что только так можно по-настоящему почувствовать себя в обществе мужчины.
И мы шли в направлении моста Нёф, мимо дощатых будок и торговых павильонов, где торговали сластями, лимонадом, паштетом и хлебом. На каждом шагу нам встречались разносчики: один предлагал чулки, карнавальные маски и парики, другой — жестяную посуду и гвозди, а одна цыганка упрашивала нас купить у нее яркие платки в восточном стиле. Неотесанный паренек неловко предлагал купить у него табак. Перед моим взором мелькали скрюченные, грязные пальцы, отворявшие шкатулки и сундучки, ощупывавшие пуховые подушки, пересчитывавшие мелочь, почерневшие ногти, разинутые беззубые рты. Какой-то доходяга с замотанными тряпьем ногами препирался с раскрашенной проституткой с пожелтевшим лицом и странно заторможенным взглядом.
Ну все-таки какой же способ самый надежный и легкий?
— Не понимаю, о чем вы.
Все вы прекрасно понимаете, месье Кокеро. И пожалуйста, не пытайтесь перехитрить приговоренную к смерти.
Категоричность требования тут же подтвердилась резким покашливанием. Я разрывался на части. Что ей ответить? Вновь дать втянуть себя в мерзкий разговор о способах самоубийства? Возмутиться и наотрез отказаться от этой темы? Где во мне начинался врач, в свое время давший клятву Гиппократа?
А тот, что в морге лежал, ну, хорошо одетый месье, интересно, как он поступил? Ни ран, ни полос от веревки на шее, ничего. Только эта потрясающая улыбка.
— Вероятнее всего, принял какой-нибудь наркотик или снотворное средство и просто уснул навек.
— Значит, все-таки яд.
— Вся хитрость состоит в том, чтобы постепенно и незаметно лишить себя воздуха, довести себя до такого состояния, когда дыхание мало-помалу отказывает. Принять, например, снотворное, а перед этим надеть на голову плотный мешок. Вначале воздуха достаточно, но на человека быстро накатывает усталость — ему перестает хватать кислорода. Потом он впадает в обморочное состояние, и уже на стадии умирания человек видит чудесные картины, ему становится легко и радостно, а потом…
— …а потом из света выходит Освободитель и начинает отчитывать самоубийцу: ты, недостойный сын человеческий! Такого уговора у нас с тобой не было. Ты нарушил порядок. Я ведь только собрался в следующем году заставить тебя пасть героической смертью при битве у города такого-то. А тебе, несчастная женщина, тебе предстояло умереть только через девять месяцев от скарлатины, которой ты умудрилась не переболеть в детстве. И что мне теперь со всеми вами делать? Отправить в ад? Нет уж, там вы еще, может быть, и обрели бы успокоение, нет, пошлю-ка я вас обратно в мир. И, поскольку человеку никогда не повредит чуточку наказания, в твоей второй жизни ты получишь в неразлучные спутницы сестру, и имя ей — чахотка.
Бывает, что временами человек вдруг как бы немеет, это для меня не было в новинку, самым любопытным оказалось то, что мне вдруг словно ноги прекратили повиноваться. И я замер будто вкопанный. И дело было не в разрушительном, депрессивном цинизме услышанного от мадам Бершо. Все дело было в ее топе. Интонации. Тембре. В них была полнейшая безысходность, манифест тех, кто дошел до последней черты, с обреченностью покорившись судьбе, уже не надеясь ни на что доброе. Но с другой стороны, на что оставалось надеяться этой мадам Бершо с ее болезнью? На то, что чахотка сама собой прекратится? Или на то, что мы, эскулапы, в ближайшие недели и месяцы вдруг откроем чудодейственное средство?
Я стоял и смотрел ей вслед — расстроенный и печальный. Парадоксальным образом я отметил, как грациозны движения мадам Бершо. В этих мелких шажках, в едва ли не семенящей походке было очаровательное кокетство, причем в полном соответствии с нынешней модой. Глядя на нее, на эти чуть покачивавшиеся бедра, я невольно спросил себя, а может ли сорокалетняя женщина вообще считаться старухой, или же эта возрастная стадия скорее относится к молодости? Молодости, склонной смаковать удовольствия жизни, реже поддаваться искусу экспериментирования, больше полагаться на свой уже успевший сформироваться вкус при наличии сохранения душевной романтичности?
Не будь у нее этой хвори, я не стал бы раздумывать, как мне поступить.
Едва эта мысль пронеслась у меня в голове, как мадам Бершо обернулась.
— Ну, что же вы стоите? Идемте же наконец! — нетерпеливо призвала она меня. — О чем вы там задумались? Здесь, здесь разыгрывается настоящая жизнь. Оглянитесь вокруг!
Улыбнувшись, моя консьержка укоризненно посмотрела на меня. Эти большие глаза, с интересом взиравшие на мир! В ту минуту никому не могло прийти в голову, что эта женщина долго и неизлечимо больна.
— Фокусники? — не понял я.
— Нет, артисты. Вон, смотрите — они натянули канат над водой…
— Ну, вот шлепнутся с него в воду и вымокнут до нитки.
— Снова вы ничего не понимаете, месье Кокеро.
— Чего не понимаю?
— Ничего.
Рассмеявшись, мадам Бершо покачала головой, словно желая сказать: «Эх, ты, мальчишка, ничего-то ты не понимаешь. Какой же ты еще глупышка». Я порадовался за нее. Вся эта пропитанная цинизмом трепотня на тему смерти и самоубийства, казалось, канула в забытье, даже на ее лице не было и следа размышлений. Какой же привлекательной женщиной она была бы, обойди ее стороной недуг.
Дьяболо, так звали акробата, готовился преодолеть по канату участок над водой между набережными Морфондю и Межисери. С обеих сторон канат крепился на сколоченных из дерева вышках, каждая из которых была увенчана площадкой. О начале представления возвестили удары в барабаны и бубен. И я, затаив дыхание, следил, как не один, а трое мужчин в красных и белых шароварах стали взбираться на вышку. Тот, что был в красных шароварах, держал в руках длинный увесистый шест, снабженный по обеим концам маленькими сиденьями. Не хотелось верить глазам, что должно было произойти сию минуту, и все же это свершилось: двое мужчин одновременно вскочили на шест и, семеня по нему, добрались до сидений.
Раздались короткие аплодисменты. Стало тихо, толпа зрителей застыла в ожидании — сейчас Дьяболо должен был начать шествие по канату. Шест изогнулся под весом двух сидящих на нем, однако Дьяболо не торопился. Он передвигался мелкими шажками, а его собратья на сиденьях по краям шеста, безмятежно улыбаясь, смотрели куда-то вдаль.
На наших глазах свершалось чудо. Невозмутимость Дьяболо, его сосредоточенность и воистину нечеловеческая сила жилистых рук оказывали на публику гипнотическое воздействие. Он царил между гладью Сены и небом, сорвиголова, сознававший свою мощь и постигший науку точнейшим образом распределять силу, которой был наделен. Казалось, этому человеку вовсе не знакомо чувство невозможности совершить то, что сейчас представало нашему взору. От него исходило странное спокойствие. Лишь взглянув на его товарищей, неподвижно застывших на сиденьях, я почувствовал, как меня снова охватывает волнение, — я сознавал обреченность и полнейшую незащищенность этих людей, вынужденных уповать лишь на железную выдержку Дьяболо. Они не имели возможности видеть его, им оставалось лишь одно — ждать, пока тот, от кого они зависели, благополучно доберется до площадки.
Когда же он наконец добрался, мне подумалось, что все без исключения зрители представили себя на месте этих двух, восседавших по краям шеста.
Разразились овации, но едва трое акробатов отвесили публике поклоны, как Дьяболо вновь устремился по канату, обратившись в летучего Меркурия. В невероятном кульбите он подскочил над канатом и точно рассчитанным маневром снова встал на него. Мы и охнуть не успели, а Дьяболо уже ходил по канату колесом взад и вперед.
— Ну и как? Поняли? — спросила меня мадам Бершо, когда мы уже сидели в кафе «Фуа» в Пале-Рояль, пытаясь опомниться от недавно пережитых впечатлений.
— Вы имеете в виду умение акробатов удерживать равновесие?
— Да, и это тоже. Но куда важнее умение преодолеть страх, вот самое главное. Артисты сумели преодолеть его и сделать время и пространство своими союзниками, вместо того чтобы позволить им повелевать собой. Бегая по канату, они сумели внушить себе, что они — небесные жители, сведя свой страх на нет. Коренящийся в нас страх связан с землей, а время — его неутомимый и безжалостный погонщик. Лишь преодолев страх, мы способны постичь энергию мира — энергию, ниспосланную нам артистами с самых небес.
