— Возможно, вы и правы, — уклончиво ответил я, ибо у меня не было сейчас ни сил, ни желания вникать в теорию мадам Бершо.
— Я на самом деле права, — убежденно ответила женщина.
— Судя по вашей непоколебимой уверенности, могу предположить, что вы живете в согласии с собой.
— Именно.
Мадам Бершо, протянув руку через столик, положила ее на мою и пристально посмотрела мне прямо в глаза. Пару мгновений спустя она улыбнулась и тихо произнесла, что понимает, что и я сам тоже пришел к согласию с собой. Это доказывает хотя бы то, что сейчас у меня развивается роман, и очень удачно для меня развивается. Вздохнув, я без обиняков заявил ей, кем для меня является Мария Тереза и как эта женщина сумела очаровать меня. Мадам Бершо пожала мне руку, ласково погладив ее. В таком случае она от души надеется, что я не разочаруюсь, после чего склонилась ко мне еще ближе и заговорщическим тоном прошептала:
— Но наступает момент, когда любовь переходит в страсть, не так ли? Боже, как же я вам завидую!
— Вы вгоняете меня в краску, — хрипловато ответил я.
— Отнюдь не худшая награда мне.
Болезнь снова решила напомнить о себе кашлем. Окрыленная чувствами, мадам Бершо, вновь доказавшая мне, что и сорокалетиям женщинам отнюдь не чужда плотская страсть, теперь снова сжалась, увяла, поблекла со скомканным платочком в руке.
К счастью, еда оживила ее. Принесенные по моему выбору цыплята буквально вдохнули в нее жизнь. С каждым кусочком мадам Бершо блаженно закрывала глаза.
— Какое нежное, сочное мясо. И куда вкуснее каплунов, — чуть задумчиво произнесла она.
И посетовала на то, что не скоро ей вновь придется насладиться молодым цыпленком. Я видел по ней, как она пытается запечатлеть в памяти вкус, который, казалось, возбуждал ее фантазию. Подняв на меня взор, она вдруг негромко проворковала:
— Месье Кокеро, уж не желаете ли вы довести меня до безумия?
Мне пару раз пришел на ум этот ее вопрос, когда несколько часов спустя я, стоя у окна, предавался воспоминаниям о Марии Терезе. На улице затихали шумы дня, уступая место тишине. Подперев голову руками, я размышлял о темных и благостных волнах Эроса, грозивших захлестнуть меня. Подул слабый ветерок, потом заморосило. С неба исчезли звезды. Мягко и неторопливо покачивались ветви вербы, а я представлял себе, как, обняв Марию Терезу за талию, кружу ее в вальсе…
Поездка на дилижансе означает новые знакомства, бесконечные разговоры и в первую голову бесконечное терпение. Поездка из Парижа до Страсбурга занимала три дня и две ночи. Будь даже во Франции побольше хороших дорог, она вряд ли заняла бы меньше времени — все-таки шестерка лошадей так и остается шестеркой их, и шесть тысяч фунтов, которые они покорно тянут, меньше не становятся. Когда мы еле тащились, на ум мне неизменно приходил граф и его презрительные разглагольствования об англичанах, которые-де решили поставить себе на службу энергию пара, заменив конную тягу паровой. Во время поездки на дилижансе я пришел к убеждению: англичане — молодцы, а ты, граф, старая перечница и оголтелый консерватор и вообще не имеешь права судить, поскольку никогда ни на чем, кроме как на мягких подушках личных выездов, не передвигался.
Дилижанс состоял из четырех карет — впереди купе, на котором восседал кучер, далее кабриолет с кондуктором, за ним шестиместный берлин, за которым следовала багажная карета. Колосс на шестнадцати обитых сталью огромных колесах, длиннющий, с целый дом, наверное, и высоченный, со зрелое фруктовое дерево. Садиться на этот ковчег приходилось, взбираясь по почти отвесной, узенькой, как в курятнике, лесенке, и, когда все пассажиры занимали места, кондуктор дудел в рожок, щелкал хлыст, шестерка рысаков со скрипом сдвигала с места груз в шесть тысяч фунтов, и ты чувствовал себя и счастливым, и совершенно беспомощным.
Дороги вдоль Марны до Шалона были еще сносными, до Нанси от пассажира требовалось уже недюжинное здоровье, а чтобы выдержать перегон от Нанси до Страсбурга, он должен был иметь не просто недюжинное, а богатырское здоровье и вдобавок железные нервы. А вообще поездка изматывала не на шутку — шесть часов ночного отдыха, завтрак и он же обед — в час дня, а ужин — в час ночи.
И как бы то ни было, жуткая тряска в дилижансе была для меня радостным событием. Рядом сидел торговец деликатесами, он ехал до Страсбурга, — вылизанный, сверхопрятный типаж одного со мной возраста, худощавый, кучерявый, с несоразмерно большим носом заядлого пьянчуги. Душка Альфонс Леметр вез с собой шесть бутылок сливовой водки, львиную долю этих запасов он прикончил в пути без посторонней помощи. А полторы бутылочки с честью переработала моя печенка, потому что остальные попутчики — вдовы да старушки — налегали главным образом на пиво. Кстати, упомянутый Альфонс также присутствовал на представлении канатоходца Дьяболо, причем с гордостью поделился со мной тем, что не заплатил ни единого су, а предпочел рассчитаться льготным талоном своего магазина деликатесов на рю де Прувер.
— Незадолго до закрытия магазина явился Дьяболо отоварить талон. Ему нужны были растительное масло, хлеб и маслины. Как мне кажется, я все же поступил по-божески. Дьяболо поблагодарил меня, при этом глядя мне прямо в глаза. Мне от этого взгляда стало как-то не по себе, ничего подобного мне не приходилось испытывать. Он смотрел на меня…
— И как же он смотрел на вас?
Не было у меня настроения подшучивать над этим господином, но так и подмывало слегка загипнотизировать его. Я повторил вопрос, и пока он описывал мне суггестивный взгляд Дьяболо, постепенно стал принимать меня за уличного акробата. И я из месье Кокеро превратился в месье Дьяболо, который битый час рассказывал, какими вкусными оказались купленные на рю де Прувер растительное масло, хлеб и маслины.
— Допился, нечего сказать, — констатировала сидевшая с ним рядом старушонка по имени Люди, каркнув на Альфонса, что, мол, я такой же Дьяболо, как она — Ла Бель Фонтанон.
Альфонс же в свою очередь пытался объяснить мадам Люди, что та никак не может быть Ла Бель Фонтанон, поскольку старовата, и даже извинился при этом. Ла Бель Фонтанон не та женщина, с которой почтенной вдовушке следует брать пример. И вообще вслух произносить это имя могут лишь мужчины, да и то вполголоса.
— Не так ли, Дьяболо?
— Ах, конечно же, она греховна, — ответил я ему.
— Ну вот видите, — беря меня в союзники, торжествовала вдова Люди. — И что этому магу вновь удалось поставить ее на ноги — дело не простое. Сколько счастья могла она подарить вам, мужчинам, месье Леметр? Или вы хотите сказать, что вам вполне хватает вашей собственной жены? Поэтому, наверное, и закладываете за воротник, да так, что путаете почтенного врача с канатоходцем.
— Дьяболо — что это за имя? — вдруг вскипел Альфонс. — Какой-то явно позаимствованный из средневековья вокабуляр. Уверяю вас: вы для меня ничуть не менее почтенная фигура, нежели, к примеру, врач или адвокат. В остальном, мадам Люди, я вообще неженатый человек и не имею намерений связывать себя подобными узами. Ибо женатые мужчины раньше умирают, и лучший пример тому — вы…
— Да, но я-то — не мужчина, а вдова! — искренне возмутилась мадам Люди.
Остальные пассажиры, две тетушки из Версаля со своими краснощекими восьмилетними племянниками, покатились со смеху.
— Но что вы за вдова! — с ужасом вскричал Альфонс. — Знаете, Дьяболо, строго между нами, есть такие люди, которые… ах, мне это в точности известно, что творится в их головах! Они без конца читают эти непристойные романы, доводя себя до сумасбродства. Вот послушайте. «Она со стоном попыталась вырваться из его объятий, отталкивала его, однако губы ее жаждали поцелуя». А он?
«Он прижал ее к себе, она, не помня себя от охватившего ее возбуждения, наслаждалась тем, как его нежные и в то же время сильные руки…» И так далее.
— Ну так что же вы замолчали? — воскликнула явно заинтересованная вдова Люли. — Давайте, продолжайте, раз уж начали!
И захлопала в ладоши — столь высокой ее оценки удостоился этот импровизированный отрывок.
— Я тоже мог бы писать такое, — с достоинством ответил торговец деликатесами с рю де Прувер. — Но мне не позволяет пойти на это чувство ответственности. Знаете, Дьяболо, попытаться подражать вам — такая затея изначально обречена на провал. Но, предложив вашему вниманию этот отрывок, эту скромную пробу пера, я преследовал единственную цель — доказать присутствующим, какова истинная цепа проклятым писакам. Самые страшные их муки — натрудить кисть руки писанием. На большее они не способны, у них начисто отсутствует любая практическая жилка.
Внезапно вид Альфонса изменился. Теперь он напоминал обиженного ребенка, и мне пришло в голову, что он с великой радостью подался бы в ряды этих самых писак-романистов и тут же позабыл бы о торговле деликатесами. Может, оттого и глушил себя водкой?
