Командир должен верить подчиненным, а они ему. Иначе боя не выиграешь. В партизанской войне тем более. Народ, который пришел в лес, варился в семи водах, увидел такое, что другому кабинетному начальнику даже не снилось. Он, Бондарь, скажет об этом Волаху прямо в глаза. Это его долг...
Принятое решение как бы возвращает Бондарю равновесие, и он идет назад, в штабную землянку. А за дощатым столом уже не один Дорошка. Взлохматив поседевшую копну волос, сидит хмурый Вакуленка, склонился над картой Большаков, рядом с ним Якубовский. Высокий, по-военному стройный Гуликовский похаживает вокруг стола.
"Обмозговывает разгром Росицы", — догадывается Бондарь, и догадка эта отзывается холодной, неприятной болью. После командира соединения старший по званию он, однако Волах поручил командовать операцией батальонному комиссару Гуликовскому. Идея Вакуленки, Бондаря, а командовать будет другой. Выходит, с самого начала не доверяет ему Волах.
Бондарь подходит к столу, сдержанно здоровается. Гуликовский встречает его, не скрывая радости.
— Ты извини, что начали без тебя. Со вчерашнего дня потеем. У него сидели, — он показывает на Большакова. — Дознались, что ты приехал, — и сюда. Выступаем послезавтра.
— Почему послезавтра? Впереди еще целая неделя.
— Ты в своей Припятской зоне закис, мхом оброс. Ничего не знаешь. Через неделю будет другое. Все партизаны выходят на железную дорогу. Рвать рельсы. В одну ночь по всей Беларуси. Приказ Пономаренко, Начинается, брат, рельсовая война.
Так вот какие печки-лавочки!
Сразу же, забыв об обиде, Бондарь прикидывает варианты операции. Задумано с размахом. И в военном и во всех прочих смыслах. Армия наступает, самое время ударить немцев с тыла.
— Толу хватит, — как бы разгадав мысли Бондаря, продолжает Гуликовский. — За ночь прилетает по два самолета. Дождались праздничка!..
Задуманный разгром Росицы теперь кажется Бондарю мелким, незначительным по сравнению с тем, что начнется через неделю. Он присаживается к столу, пододвигает к себе карту. Нападение на Росицу предусмотрено осуществить с севера, со стороны осушенного болота, которое начинается от Дубровицы. С юга, в обход совхозного поселка, дорогу на Батьковичи перекрывает отряд Якубовского. Скотину погонят по болоту на Дубровицу. Чтобы немцы не перехватили стада, еще один заслон будет поставлен возле Кавенек, под самым местечком. Что ж, операция задумана грамотно. Именно так ему самому хотелось ее провести.
Прибегает запыхавшийся радист, кладет перед Бондарем листок бумаги. На листке, поверх зачеркнутых карандашом цифр шифра, торопливые строчки: "Полковнику Бондарю, комбригу Вакуленке. С получением сего приказываю немедленно вылететь в Москву, в распоряжение ЦК КП(б)Б. Секретарь ЦК КП(б)Б и начальник Белорусского штаба партизанского движения П. З. Калинин".
Бондарь читает радиограмму молча, протягивает Вакуленке. Стучит сердце: тревога была не напрасной. Его партизанская песенка спета. "А может, так лучше, — шевелится мысль. — Не надо ломать себя..."
До Вакуленки смысл телеграммы доходит не сразу. Разобравшись, что к чему, он чешет затылок:
— Придумают же, черти полосатые. Настает самое интересное, а тут лети. Немцев, значит, будут выгонять без нас. Жалко, хлопцы, не увижу своими глазами. Два года мечтал об этом...
Листок идет по рукам. Читают его молча, сосредоточенно. Один Вакуленка не может успокоиться:
— Ну ладно, пусть тебе, полковнику, трудно в одну дудку дудеть с новым начальником. А я рядовой. Званий не имею. Меня в другую область не перекинешь. Зачем я там? Надо было отзывать, когда Лавринович приехал.
Гуликовский, шевеля черными стрелками бровей, загадочно улыбается:
— Тут другое, хлопцы. Вы еще не вышли из войны. Не понимаете. Тут же ясно написано: в распоряжение ЦК. На курсы вас забирают. Подучат, выветрят из головы партизанщину. На область, может, еще не поставят, а районами руководить будете.
Руководить районом? Сикора говорил то же самое. Но себя в такой должности Бондарь даже мысленно не представляет.
Ночью отряды выходят в Дубровицкие леса, ближе к Росице. Через Мазуренковых связных Бондарь знает: отец жив, здоров, хотя есть опаска немцы стали за ним следить. В соседнем с отцовским двором поселился изгнанный из Пилятич начальник полиции. В местечковой полиции не служит, занялся земледелием, и это как раз настораживает.
Отыскав в людской толпе Мазуренку, Бондарь просит:
— Найди в Дубровице надежную женщину. Пускай предупредит отца. Хочу с ним повидаться.
Мазуренка согласно кивает головой, в свою очередь просит:
— Возьмешь у меня письмо. К жене. Бросишь в Москве. Я, брат, даже сына своего не видел.
Весть о том, что начальник штаба улетает в тыл, распространилась мгновенно. Письма пишут многие — Большаков, командир роты Петров, даже Гервась, у которого брат в Архангельске.
Странное настроение у Бондаря.
Предчувствие, что замыкается один круг жизни и начинается новый, впрочем, не подвело. Только он не думал, что новая жизненная полоса начнется на такой высокой волне. Но он прилетит в Москву не с пустыми руками.
Недавние сомнения, заботы, которые еще вчера бередили душу, куда-то сплывают, уступив место тихой грусти расставания. На события личной и окружающей жизни он смотрит теперь с новой вышки, и из того, что видит, отметается мелкое, мизерное, не стоящее внимания. Народ борется — вот главное, чем живут сейчас деревни, города, окрестные леса, болота, все без исключения районы, и об этом он расскажет в Москве.
Еще в молодые годы Бондаря про обычную в крестьянской повседневности работу, такую, как пахота, сев, уборка урожая, стали говорить высокими, вдохновенными словами — борьба, битва за хлеб. Но еще более соответствуют такие слова теперешним делам, когда на войну поднялся стар и млад, когда деревенская женщина, накормившая партизан, рискует жизнью.
Волаху Бондарь желает добра. Вчера Дорошка, поддавшись слухам, наплел ерунды — следственной комиссии нет. Было заседание обкома, Волах требовал судить Михновца. Расстреляли же заместителя начальника полиции из Батькович, который прибежал к партизанам на исходе зимы.
Михновцу везет: командиры заступились. Наказали тем, что сняли с бригады. По всему ясно: Волах ищет опоры, ему не легко. Привык, как и Лавринович, к армии, а тут другие законы. Пускай поживет в землянках, поест несоленой картошки, попьет ржавой воды — кое-чему научится...
Штабы — на Дубровицких выселках. Поселочек стародавний, похожий на усадьбы староверов-хуторян: под одной крышей хаты и хлева, дворы огорожены дубовыми частоколами, на огородах — прясла.
Несмотря на суету, которая предшествует каждому бою, горбылевцы выкроили часок, чтоб попрощаться с Бондарем. За столом собрались все, кто зачинал отряд. Торопливо произносят тосты, чокаются стаканами, стараются казаться веселыми. Бондарь расчувствовался до слез. Понимает: рвется дорогое, незабываемое, такое, что, может быть, никогда больше не повторится в жизни. С Хмелевским, Гервасем, Васильевичем, Большаковым, Надей Омельченко, Соней, Топорковым и другими сроднился душой. Знает о них все, а они — о нем.
На прощание песню затянули — "Синий платочек"...
В этот момент Мазуренка приводит в хату женщину, которую Бондарь сначала не узнает. Высокая, полнотелая, с круглым, миловидным лицом, она смотрит на него и улыбается. Есть в ее глазах, улыбке что-то до боли знакомое, давнее, и Бондарь вдруг встрепенулся. Перед ним — Надя, та самая местечковая Надя, с которой в молодости он просиживал вечера.
— Как ты сюда попала? — взволнованно спрашивает Бондарь, уже догадываясь, зачем Мазуренка привел его знакомую.
— Замужем тут. Скоро семь лет.
Застолье между тем шумит. Бондарь с Надей выходят на подворье.
Женщина показывает на новую пятистенку.
— Вон моя хата. Ты тут третий раз, а не зашел.
Ему становится весело. Ощущение такое, будто с Надей расстался недавно и не было Горбылей, военной службы, войны — всего того, что пролегло между ними за долгие беспокойные годы. Своим появлением она все это как бы вычеркивает, оставляя чувство приязни к ней и его мужской власти над нею.
Удивительно — Надя будто стоит перед началом его нового жизненного круга. Десять лет назад, когда, окончив лесную школу, он уезжал в военное училище, она плакала, предчувствуя, что к ней он не вернется. Теперь улыбается, плакать о нем у нее нет оснований, она — чужая жена.
— Я зашел бы, — переходя на шутливый топ, говорит Бондарь. — Мужика твоего боюсь.
Она смотрит ему в глаза, и лицо ее озаряет мгновенная, едва уловимая вспышка радости.
— Не выдумывай. Ты даже не знал, что я тут. А я все о тебе знаю. Мне Максимук рассказывает. Тот, что на курсах с тобой учился.
