— Пейте, ребята, у меня этого добра сколько угодно. — Обушенко отстегнул от пояса флягу и протянул ее над столом Комягину.
— Мне на дежурство скоро, — сказал Комягин, по флягу взял и налил в кружку сначала из фляги, а потом воды из котелка.
— Вот и я говорю. Ты слушай, лейтенант, я тебе говорю. Ты новенький и должен знать. Наш полковник не простой — из генералов. В сорок первом попал в окружение. Он тогда дивизией командовал и генерал-майора имел. Дивизию, известное дело, разбили, одни ошметки остались. Полтора месяца по лесам шатались, потом вышли. И надо же, прямо на штаб фронта вышли. И у блиндажа маршал стоит. Рясной как был, докладывает: «Товарищ маршал, генерал-майор Рясной вышел из окружения». А сам в лаптях, в гимнастерке без звезд — сам понимаешь, с того света пришли. Маршал выслушал доклад и говорит: «Идите, майор Рясной». Вот такая история.
Офицеры рассмеялись.
— Чего смеетесь? — сердился Обушенко. — Не будь этой истории, он бы сейчас армией командовал, не смейтесь. К нему сам командующий за советами ездит, верно говорю.
— Вот у нас был случай. Мы в запасе стояли... — начал Комягин и в ту же секунду выскочил из-за стола и закричал: — Смирно!
В избу вошли Клюев и Шмелев, за ними — Плотников.
— Вольно. Чего орешь? — сказал Клюев, раскидывая руки.
— Ха, папа приехал. Здравствуй, папа. — Обушенко тоже раскинул руки и пошел навстречу Клюеву. Они сошлись на середине избы и трижды расцеловались. — С утра тебя ищу. Садись, папа. Не сердись, что без тебя начали.
Клюев хлопал Обушенко по спине и широко улыбался.
— Растолстел, бродяга. Какую ряху отрастил, смотреть страшно. На тебя наградной послали. На первую степень.
— Спрыснем в таком случае. — Обушенко покопался в мешке, и в руках у него оказалась пузатая фляга, обтянутая коричневым сукном. — Медицинский. Выменял на парабеллум.
Офицеры расселись за столом.
— Рассказывайте. Как вы тут? — спросил Обушенко. — Воюете?
— Сам видишь, — сказал Клюев. — Потихонечку.
— Вижу. — Обушенко скривил рот и длинно выругался. — Вижу, как вы воюете.
Недоволен? — спросил Шмелев.
— А чего мне радоваться? Я на марше от вас ушел. Меня семьдесят два дня не было. А вы все целы. Раненых в роте нет, убитых нет. А раз потерь нет, значит плохо воевали.
— Тебя что — недолечили? — спросил Клюев.
— На войне люди должны уменьшаться в количестве. На то она и война. А вы? — Обушенко схватил кружку и выпил ее не отрываясь.
— Он хотел, чтобы у нас никого не осталось, — сказал Плотников. — Вот тогда бы он радовался.
— Врешь! — Обушенко стукнул кружкой по столу. — Тогда бы я плакал кровавыми слезами по своим верным солдатам.
— А ты поплачь, что мы живы и здоровы, — сказал Клюев, и все засмеялись, кроме Шмелева. Он сидел против Обушенко и задумчиво покачивал пустой кружкой, надетой на палец.
— Я знаю, что говорю, — горячился Обушенко. — Сейчас я буду по немцу плакать. Ясно? Он жив и здоров, и я по живому фрицу плачу, потому что вы тут войну развели. Ты цел, он цел. — Обушенко показал пальцем на Плотникова и Войновского. — Значит, и немец цел. А я так жить не могу. Я живу, когда их убиваю. Когда я их убиваю, я живу. Иначе мне жизни нет.
— Не горячись, старшой, — сказал Шмелев, — еще будем жить. Мы с тобой скоро по-настоящему заживем.
— Золотые слова. — Обушенко встал с кружкой в руках и посмотрел на Клюева. — Товарищи офицеры, предлагаю тост за новорожденного и его папу героя.
— За какого новорожденного? — громко спросил Комягин, поднимая кружку.
— Ты разве не слышал? — сказал Обушенко. — В батальоне сын родился. Батальонный сын.
— Кого же поздравлять? — спросил Войновский. Он был навеселе и плохо соображал, а в голове у него кружились легкие звонкие шарики.
— Молчать! — Клюев хлопнул ладонью по столу, и кружки запрыгали среди кусков хлеба и колбасы. — Старший лейтенант Обушенко, почему не доложили о своем прибытии в батальон?
Обушенко пожал плечами:
— Кому же мне докладывать? Не хотел мешать вам, товарищ майор, пока вы с полковником стратегические вопросы обсуждали.
— Почему не доложился, спрашиваю? Под арест захотел? Вот посажу тебя на пять суток. — Клюев был весь багровый, даже затылок стал красным.
— Старший лейтенант Плотников, — вдруг позвал Шмелев.
— Я, — Плотников встал.
— Старший лейтенант Плотников, доложите, где лейтенант Габрусик Юрий?
— Убит в атаке.
— Где подполковник Безбородов?
— Убит снарядом.
— Где сержант Мякинин?
— Ушел в разведку и убит.
— Где Игорь Абросимов?
— Пропал без вести.
— Где Володька Карьки?
— Умер в госпитале от ран. Семь пулевых ранений. Жил сорок часов.
— Ах, Володька, — сказал Клюев. — Какой был парень. Какая голова. Какие девки за ним бегали.
— А вы? — Шмелев взглянул на Обушенко и покачал головой. — Сколько людей вокруг нас полегло. Лес поваленный. И это только с Парфино, за этот год... А тут новый человек возник. Маленький такой. Ничего не знает. Ни про смерть, ни про войну. Как хорошо, что есть на земле такие люди, которые совсем не знают, что такое война. Я предлагаю выпить за таких людей. Чтобы их стало больше на нашей земле.
— Это мы сделаем, — с радостной улыбкой воскликнул Обушенко.
— Садись, — сказал Шмелев. — Пей. — Он услышал далекий шум поезда, стены раздвинулись и ушли. Он понимал, что сейчас не время и не место, но уже не мог остановиться: голоса уходили все дальше, а грохот электропоезда нарастал все сильнее.
До самого конца своих дней он не сможет понять, почему сел именно в тот поезд. Билет был совсем по другой ветке, он не спеша шел от кассы, и вдруг его словно ударило — догнать, уехать, иначе будет плохо. Он выскочил на перрон и пустился во всю прыть за последним вагоном. Он и знать не знал, что гонится за судьбой.
Электропоезд быстро набирал ход, догнал порожняк, шедший по второму пути, и красные вагоны один за другим поползли назад. Она оторвалась от книги и смотрела в окно, как покачиваются и уходят назад вагоны. «Ничего в ней особенного, ничего в ней особенного», — твердил я и не верил: в горле у меня пересохло, как только она напротив села, а сердце стучало так, что она услышала и посмотрела на меня, потом нахмурилась и опять уткнулась в книгу. Так я впервые увидел ее глаза, смотревшие прямо в мои, и меня тоска взяла: вот она сойдет сейчас, и с ней уйдет все, от чего пересохло в горле. Поезд уже замедлил ход, и красные вагоны пошли вперед. А парень с золотым зубом напротив пел с надрывом под гитару: «Мы так близки, что слов не нужно, чтоб повторять друг другу вновь, что наша нежность и наша дружба сильней, чем страсть, и больше, чем любовь». Там сидела теплая компания, и все острили почем зря. Тут вошел кондуктор и начал кипятиться: «Граждане, не будем нарушать порядок на транспорте». Золотой зуб затянул еще громче, и кондуктор совсем разошелся: «Сейчас поезд остановлю и высажу». Тогда она засмеялась: «Какой смешной кондуктор», — а потом вдруг посмотрела на меня, как первый раз, и говорит: «Ну и жара сегодня, у меня в горле все пересохло». Я сразу стал дураком и сказал, что Драйзер устарел и читать его нельзя. «А я читаю», — сказала она. «Вот Блок — это да!» — сказал я. «Ну и читайте своего Блока, — сказала она. — Какая жара сегодня». — «А как вас зовут?» — спросил я, и сердце в пятки ушло. Она посмотрела на меня из зеленой глубины, как только она умела смотреть, и сказала: «Наташа». Я сидел и твердил: «Наташа, Наташа», словно боялся, что забуду. Мы вышли на тихой станции и пошли к лесу. Там был ручей, мы валялись на траве, купались, ели бутерброды, а в горле все стоял сухой, горячий комок, и казалось, что это будет без конца: я уже знал, что это так просто не кончится. Я взял ее за руку, и глаза ее опять стали зелеными, будто она смотрела сквозь воду, и она спросила: «Что же это?» А я сказал: «Сам не знаю, никогда такого не было». Она вскочила, побежала в лес, только купальник мелькал среди сосен. Мы бежали долго, и солнце уже садилось. Лес был старый, нетоптаный. У высокой сосны остановилась и повернулась ко мне. «Не подходи!» — закричала она, и я увидел, что она боится. Я остановился и смотрел на нее, мне тоже стало страшно, и в горле сухо. Сосны качались над головой, в лесу было совсем тихо. Она стояла, прижавшись спиной к сосне сложив руки крестом на груди, и смотрела на меня ненавидящими главами. «Не смотри на меня так, я приказываю тебе!» — «А я буду смотреть». — «Нет, ты не сделаешь этого». — «Почему?» — «Потому, что я не такая». — «И я не такой», — и шагнул к ней. «Стой!» — закричала она, а мне оставалось всего полшага. Я встал, словно ноги к земле приросли. Тишина кругом, только сосны шумят над головой. Соснам было наплевать на нас. «Нет!» — закричала она и взмахнула руками, словно птица огромная крыльями бьет — хочет вырваться из темной клетки и не может — не может — уже не может — теперь уже не может — никогда теперь уже не сможет вырваться — никогда теперь уже не вырваться из этой клетки...
