— Сапоги-то слабоваты у вас, товарищ лейтенант. Тряпочку вот возьмите. — Перед Войновским тряпкой в руке стоял Шестаков.
— Спасибо, Шестаков. — Войновский виновато улыбнулся. — Перед отъездом из училища не успели новые получить. Все выдали, ремни вот... а сапоги не успели.
— На войну спешили. Не куда-нибудь.
По ту сторону окопа неярко задымил костер, и солдаты со всех сторон тянулись на огонек.
Войновский прыгнул через окоп и сел ногами с огню.
— Вот скажите, товарищ лейтенант, — обратился пожилой солдат с длинным худым лицом, — зачем мы окопы тут копаем? Для какой необходимости?
— Как вам сказать? — Войновский замялся, видя, что солдаты замолчали и смотрят на него. — По-моему, это ясно. Немцы копают окопы на том берегу — в стереотрубу хорошо видно. Мы строим свою оборону на этом берегу.
— Для симметрии. Понял? — Стайкин сделал выразительный жест руками.
Солдаты вяло засмеялись.
Маслюк протиснулся вперед и встал у валуна, протянув к огню руки.
— Я вот знать хочу, товарищ лейтенант, как мы до тех окопов добираться будем? Сейчас-то вот спихнули их в озеро. А как до них живых добраться?..
Войновский посмотрел на озеро. Солнце прошло сквозь тучу, багровый диск тускло задымился в плотном мареве низко над водой. Широкая багряная полоса растянулась по небу, кроваво опрокинулась в озеро. Далекого чужого берега не было видно — озеро преграждало путь. И оно же указывало дорогу.
— Как пойдем? — выскочил Стайкин. — А как Христос по морю, яко посуху, пройдем. Шестаков впереди, остальные за ним.
Из леса выехала зеленая пятнистая машина. От группы офицеров, сгрудившихся на опушке, отделилась высокая тощая фигура и зашагала на длинных ногах к машине. Офицеры взяли под козырек и стояли не двигаясь, пока полковник садился в кабину и машина разворачивалась и выходила на дорогу. Машина скрылась в лесу, и офицеры опустили руки.
— Скоро и мы до дому двинемся, — сказал Маслюк.
— Только дом не тот.
— Нет хуже — в обороне стоять, — заметил пожилой солдат с длинным лицом. Войновский не помнил его фамилии.
— В бою тебе хорошо.
— В бою лучше: думать некогда. А в обороне мысли всякие лезут.
— Эпоха, — сказал Шестаков, вороша сучья в костре.
— Ты тоже недоволен? — спросил Стайкин.
— Вот я и говорю, — невозмутимо начал Шестаков. — Подвела меня эпоха. В первую войну, думаю, не дорос. Нет, забрили в пятнадцатом. Во вторую, думаю, слава богу, перерос. И опять не угадал, опять взяли. Эпоха такая, к нормальной жизни не приспособленная.
— Нет, вы послушайте, уважаемые зрители! — вскричал Стайкин, выворачивая губы. — Генерал-ефрейтор недоволен и жалуется на эпоху. Чем ты недоволен, кавалер?
Солдаты настороженно затихли, ожидая очередного представления, на которые Стайкин был мастак.
— Я всем доволен, — сказал Шестаков, расстегивая шинель и запуская руку в карман. — Время вот только жалко. Много времени потерял. Почитай, десять годов потерял на войне. Сначала за царя воевал три года, потом еще три — за Советскую власть сражался. Теперь, значит, тоже третий год пошел, сколько еще будет — ясности нет.
— Черная неблагодарность! — вскричал Стайкин. — Война его человеком сделала. Был бы мужиком, и никто о нем не знал, если бы не война. А теперь человек. Кавалер.
— Я не человек, я солдат, — спокойно ответил Шестаков. — Был я человек крестьянского класса. На гражданке мастером был, избы ставил, печи клал. На обе руки мог работать. Меня за двести километров просить приходили.
Кто-то скомандовал «смирно». Все вскочили.
К берегу подходили офицеры. Впереди шагал капитан Шмелев, за ним — Рязанцев, Плотников.
Войновский выступил вперед и отдал рапорт.
Сергей Шмелев оглядел солдат, остановил взгляд на Шестакове. Тот поспешно застегнул шинель, поправил ремень.
— От имени командира бригады, — говорил Шмелев, — объявляю личному составу взвода благодарность за умелую контратаку и уничтожение «вражеского» десанта.
— Служим Советскому Союзу, — громко сказал Войновский, солдаты хором повторили.
— Сегодня вечером в штабе будет кинокартина, — сказал Рязанцев. — Ваш взвод приглашается на первый сеанс.
— Хорошо бы про войну, — мечтательно проговорил Стайкин.
Солдаты заулыбались.
— Не горюй, Стайкин, — сказал Шмелев. — Долго здесь не задержимся.
— А мы не горюем, товарищ капитан, — сказал Шестаков. — Это такая война, что ее на всех хватит.
— Хорошо поползали, товарищи, — сказал Рязанцев. — Спасибо вам.
Сергей Шмелев объявил конец привала. Джабаров подал лошадей. Офицеры уехали. Солдаты строились в колонны и шагали к лесу.
Солнце опустилось ниже, лизнуло краем озеро. Тяжелая свинцовая вода окрасилась в багровый цвет, кровавая полоса стала шире и пробежала по всему озеру от солнца к берегу. Одинокая чайка металась над водой — грудь и крылья ее тоже были кровавыми в лучах солнца. Вдалеке играла рыба, кровавые круги широко расходились по воде.
Клюев плотно закрыл дверь, заглянул даже в замочную скважину и, убедившись, что никто не подслушивает, на цыпочках подошел к Сергею Шмелеву.
— Опять за старое? — с усмешкой спросил Шмелев.
— Щепетильное дело. — Клюев подошел к столу, вытащил из планшета карту, разгладил ее ладонями и сказал: — В случае чего...
— Не отвлекайся, выкладывай, — сказал Шмелев. Он ходил по избе, заложив руки за спину.
Клюев посмотрел на карту, провел по ней указательным пальцем и тяжело вздохнул.
— Вызывал? — спросил Шмелев.
— Сегодня третий раз, — сказал Клюев.
— Надо решать.
— А как, Сергей? Скажи — как?
— Что он говорил сегодня?
— Ругал. Ох ругал! Ты, говорит, пособник врагу. Я, говорит, рассматриваю беременность на фронте как дезертирство, и ты способствовал этому дезертирству. Дал двадцать четыре часа на размышление.
— Ты все говори. Не скрывай от меня. Поздравил Катю?
— Она аттестат требует, нужны ей мои поздравления. И он — за нее. Пиши, говорит, заявление в финансовую часть, аттестат на пятьсот рублей. За одну ночь — пятьсот рубчиков отдай. А чей он — неизвестно.
— Не скромничай. Ты с ней полгода жил.
— Нерегулярно, клянусь тебе, нерегулярно. Какая тут жизнь, когда нас фрицы колошматили. Блиндажа даже отдельного не было. Помнишь, к тебе ходил? Вот сейчас бы пожить...
— Уже завел? — Шмелев остановился перед столом, с любопытством разглядывая Клюева.
— Нет, клянусь, нет. Он же у меня всех забрал. Сам знаешь.
— Третьего дня в медсанбат ездил. Зачем? Быстро!
— Уже доложили, да? Кашаров, сукин сын, доложил. Эх, Серега, скучный ты человек. Въедливый, в душу влезешь, однако скучный. Скучная у тебя жизнь, одинокая. А я люблю широту и разность натур. Они же сами ко мне льнут. Я мужчина видный. Где тут моя вина?
— Вот что, Павел. Ты моего одиночества не трогай. Или уходи. Приехал советоваться — тогда слушай: будешь платить.
— Интересно — за что?
— Объяснить популярно? — Шмелев невесело усмехнулся. — У тебя же сын родился, продолжение твое на земле.
— Триста, — быстро сказал Клюев.
— Чего триста?
— Рублей. Хватит ей и триста.
— Ты же отец. Эх ты, отец! Как его назвали? Павловичем будет.
— Чего привязался? Ты ко мне лучше не привязывайся, не береди меня... Триста пятьдесят, больше не дам.
— А сколько он весит? Крепкий, наверное, малыш? Похож?
— Сергей, умоляю тебя. Четыреста. Больше не могу. Никак. — Клюев провел ладонью поперек горла. — Жене — восемьсот, матери и ей — по четыреста. Больше никак не могу. Клянусь!..
В избу вошел старший лейтенант Плотников. Клюев быстро положил руки на стол, склонился над картой и забубнил скороговоркой:
— В условиях нашей лесисто-болотистой местности маневренная война сильно затруднена. Поэтому мы вынуждены действовать мелкими группами или идти в лоб, что приводит к излишним жертвам. Поэтому я предлагаю форсировать Елань-озеро и нанести внезапный фланговый удар по противнику в районе... — Клюев поводил по карте пальцем и сказал наобум: — в районе Устриково.
— Воюете на карандашах? — сказал Плотников. — Товарищ майор, разрешите доложить. Обушенко вернулся из госпиталя.
Клюев вскочил:
— Где он?
— На маяке.
— Едем! Я ему сейчас дам по первое число. Только просьба, ребята, — чтобы дальше не расходилось. Прошу от сердца.
— О таких вещах не просят, — сказал Шмелев.
— Ладно, сократи свои нотации, — говорил Клюев. — Я ему сейчас покажу, как прибывать без доклада. Я ему покажу...
Старший лейтенант Григорий Обушенко устроил на маяке гулянье по случаю возвращения из госпиталя. На столе стояли мятые алюминиевые кружки, два закопченных котелка с водой, лежали два круга колбасы, толстый кусок белого сала, буханка хлеба, Войновский резал сало финкой.
Разговор шел о генералах.
— Пейте, ребята, у меня этого добра сколько угодно. — Обушенко отстегнул от пояса флягу и протянул ее над столом Комягину.
