Именно Мендель был виновен в Сашенькином аресте, она попала сюда из-за их встречи прошлым летом. Все лето семья Цейтлиных проводила в поместье недалеко от Варшавского шоссе.
Хотя евреям обычно запрещалось жить в столице и иметь недвижимость, ее папочка как-то ухитрился приобрести не только особняк в Петербурге, но и настоящий барский дом с белыми колоннами, земельными угодьями и парком. Лишь крупным купцам разрешалось жить в городах, но Сашенька знала, что ее отец был не единственным евреем, добившимся подобных привилегий. Еще один еврей, барон Полякофф, «железнодорожный король», владел дворцом князя Меньшикова — старым зданием красного кирпича, первой резиденцией Петра Великого в новом городе, на новой набережной, практически напротив Зимнего.
Каждое лето Сашенька с Лалой переезжали в деревню и отдавались собственным увлечениям, хотя Цейтлин уговаривал их поиграть в теннис или покататься на велосипеде. Ее мать, обычно умирающая от невралгического кризиса, мистических болезней и разбитого сердца, редко покидала стены своей комнаты, а вскоре сбегала назад в город. Лала целыми днями собирала грибы и ягоды или каталась на Алмазе, гнедом пони. Сашенька, уединившись, читала. Она вообще предпочитала уединение.
Прошлым летом Мендель тоже отдыхал вместе с ними.
Маленький горбун с толстым пенсне на длинном кривом носу, с деревянной ногой, он целыми ночами работал в библиотеке, курил самокрутки и варил турецкий кофе, горячий пряный аромат которого наполнял весь дом. Он жил над конюшней, трудился в библиотеке, все утро спал, вставал лишь к обеду. Казалось, он никак не привыкнет к лету: всегда был одет в один и тот же засаленный темный костюм и мятую рубашку с грязным галстуком. Башмаки его всегда были дырявыми. По сравнению с Сашенькиным элегантным отцом и модницей мамой он и впрямь казался существом с другой планеты. Если он ловил на себе Сашенькин взгляд, то хмурился и отворачивался. Выглядел Мендель совершенно больным: землистого цвета кожа, шипящее дыхание астматика — следствие долгих лет, проведенных в тюрьмах и ссылке.
В семье Менделя презирали, даже родная сестра, Сашенькина мать, избегала его — однако позволяла ему жить у них.
— Он такой одинокий, бедняжка, — презрительно сказала она.
Как-то раз ночью Сашеньке не спалось. Было три часа.
Лето выдалось жарким, и в ее мансарде было не продохнуть. Сашеньке захотелось лимонаду, и она спустилась вниз, прошла мимо портрета графа Орлова-Чесменского, бывшего владельца этого особняка, пятнадцати хрустальных павлинов на полке и дедушкиных английских часов, и оказалась в приятной прохладе вестибюля с его бело-черным плиточным полом. В библиотеке все еще горел свет, пахло кофе и махоркой, которую обычно курил Мендель.
Сашенька спряталась в гардеробной, когда двери библиотеки отворились и оттуда, прихрамывая, вышел Мендель. Своими крючковатыми пальцами он сжимал драгоценные бумаги. Ее обдало зловонным запахом махорки, которую он курил беспрестанно. Сашенька дождалась его ухода и стремглав бросилась в библиотеку, чтобы посмотреть, какие же это книги так интересуют дядюшку, что он готов за них идти даже в тюрьму. Стол был пуст.
— Любопытство, Сашенька? — В дверях стоял Мендель. От неожиданности она подпрыгнула.
— Просто интересно.
— Тебя интересуют мои книги?
— Интересуют.
— Я прячу их, когда заканчиваю работать. Не хочу, чтобы знали, чем я занимаюсь, знали, о чем думаю. — Он помолчал.
— Но ты девушка серьезная. Единственный интеллигентный человек в этой семье.
— Откуда вам это известно, дядя? Ведь вы со мной даже никогда не разговариваете. — Сашенька была польщена и удивлена.
— Остальные — капиталисты, они вырождаются, а наш раввин, глава семейства, вообще застрял в средневековье. Я сужу по тем книгам, которые ты читаешь: Маяковский, Некрасов, Блок, Джек Лондон.
— Значит, вы за мной подглядывали?
Пенсне у Менделя было таким грязным, что сквозь линзы практически ничего не было видно. Он похромал к шкафу с книгами английских писателей, нашел полное собрание сочинений Диккенса в кожаном переплете с тисненым золотом гербом Цейтлиных, вытащил один том и извлек из глубины зачитанную до дыр книгу Чернышевского «Что делать?».
— Прочти ее. Когда закончишь, найдешь следующую за «Дэвидом Копперфильдом». Поняла? Вот оттуда и будем их брать!
— Что брать? Откуда?
Но Мендель уже ушел. Сашенька осталась в библиотеке одна.
Вот так все и началось. Следующей ночью она уже не могла дождаться, когда все уснут, чтобы пробраться в библиотеку, вдохнуть аромат кофе и едкий запах махорки.
— Готова к следующей? Что скажешь о книге? — спросил Мендель, даже не подняв на нее глаза.
— Рахметов — самый привлекательный герой, которого я знаю, — призналась она, возвращая книгу. — Он бескорыстный, преданный, упорно идущий к своей цели. Избранник судьбы. Я хочу быть похожей на него.
— Мы все хотим быть на него похожими, — ответил Мендель.
— Я знаком со многими Рахметовыми. Я тоже сперва прочел эту книгу. И не только я, даже Ленин ее читал.
— Расскажите мне о Ленине. Что значит «большевик»? Вы кто — большевик, меньшевик, эсер, анархист?
Мендель посмотрел на нее как на диковинную зверушку, прищурился, затянулся; махорка из плохо скрученной самокрутки попала в рот. Он откашлялся.
— А почему ты спрашиваешь? Что ты думаешь о сегодняшней России? О рабочих, крестьянах, о войне?
— Не знаю. Кажется… — Она замолкла под взглядом его горящих глаз.
— Ну, продолжай.
— Все должно быть не так. Это несправедливо. С рабочими обращаются как с рабами. Войну мы проигрываем. Все прогнило. Я революционерка? Большевичка?
Мендель не спеша, с удивительной аккуратностью скрутил новую папиросу и прикурил. Вспыхнул и погас оранжевый огонек.
— Ты еще мало знаешь, чтобы быть большевичкой, — сказал он. — Не стоит торопиться. Отныне ты моя единственная ученица на лето. Вот следующая книга.
Он протянул ей роман Виктора Гюго о французской революции — «93-й год».
На следующий день Сашенька еще больше томилась ожиданием.
— Прочла? Что скажешь?
— «Никто никогда не видел, чтобы Симурден плакал, — начала она цитировать Гюго, описание главного героя.
— Он был человеком непостижимой непредвзятой добродетели. Справедливый, но ужасный человек.
Для революционного фанатика не существовало полумер, революционер должен иметь безупречно дурную репутацию.
Симурден был безупречным, суровым, отталкивающим, угрюмым, но прежде всего — непорочным».
— Молодец, если бы Симурден жил в наше время, он был бы большевиком. Что ж, душа у тебя есть. Знаний вот не хватает. А марксизм — это наука. Теперь прочти это.
Он передал ей роман «Леди Синтия де Фортескью и любовь жестокого Колонэ». На обложке была изображена молодая женщина, похожая на змею, с алыми накрашенными губами и румяными щеками, за ее спиной маячил дьявольски красивый офицер с вощенными усами, в начищенных до блеска сапогах.
— Что это? — удивилась Сашенька.
— Не спорь — читай то, что я тебе даю. — Мендель вернулся за стол и взялся за перо.
Уже в спальне, когда она открыла книгу, внутри обнаружился «Коммунистический манифест» Маркса. Вскоре за ним последовали труды Плеханова, Энгельса, Лассаля, снова Маркса, Ленина.
Никто и никогда еще не говорил с Сашенькой так, как Мендель. Ее мать хотела, чтобы она выросла глупышкой, подготовленной к лихорадке балов, несчастливому замужеству и сомнительным любовным связям. Сашенька обожала отца, но тот едва ли замечал свою «лисичку» — для него она была не больше чем эдаким пушистым талисманом. А милая Лала уже давно смирилась со своей судьбой, читая лишь романы, подобные «Леди Синтии…». Что касается дяди Гидеона, патологического сластолюбца, то он пытался флиртовать с ней и однажды даже шлепнул ее по попке.
За столом и во время приемов она едва раскрывала рот — так была поглощена кратким курсом марксизма, так горела желанием задать Менделю все новые вопросы. Она мысленно находилась с ним в прокуренной библиотеке, далеко от отца и матери.
Лала, которая временами находила ее спящей возле включенной лампы с каким-то пошлым романчиком, беспокоилась о том, что ее любимица читает так поздно по ночам. Именно Мендель раскрыл Сашеньке ужасающую несправедливость капиталистического общества, показал, как угнетают рабочих и крестьян, объяснил, что Цейтлин — да-да, ее собственный отец — настоящий эксплуататор рабочего класса.
Но она узнала, выход есть: классовая борьба в итоге приведет к равенству и торжеству справедливости.
Теория марксизма была универсальной и нацеленной в будущее, все людское существование укладывалось в ее стройные законы истории и справедливости. Она не могла понять, почему пролетарии, особенно в Петрограде и Москве, и крестьяне в российских и украинских деревнях, лакеи и служанки в доме ее отца не поднимутся и не свергнут своих хозяев.
